Амунд огляделся.

– Хельги, где же твоя прекрасная дочь? Здорова ли она? Не съела ли, не выпила ли чего-нибудь лишнего? Мне пришлось пропустить вчерашний пир, но я надеюсь, она еще покажется и поднесет мне рог на прощанье?

В невозмутимом лице Хельги что-то дрогнуло, и не сразу он разомкнул губы, чтобы вымолвить учтивый ответ…

* * *

Настал день отплытия. Кашу варили еще в густых сумерках, а при первых проблесках света поднялся весь стан. Сворачивали шатры, торопливо мыли котлы и несли укладывать. Лодьи уже теснились у берега, заполненные мешками с припасами и всяким дорожным снаряжением. На бортах висели щиты, на дно были уложены длинные копья и связки сулиц, под лавками прятались мешки с пожитками, ларцы, топоры в деревянных чехлах на лезвии.

Небесное солнце еще не взошло, но его заменяло земное. Золотистая Брюнхильд стояла у Полевых ворот Чернигова, между отцом и Траусти – его сын Чернигость собрался в путь вместе с дружиной левобережных полян, и его дружина должна была возглавить строй. Непрерывно трубили рога, возвещая отплытие очередной лодьи. Знатные вожди поочередно подходили к Хельги, и он каждому лично желал удачи, а Брюнхильд подносила медовый рог.

Среди первых, как положено, к ней подошел Амунд. Теперь он уже не сомневался: Брюнхильд знала о том, что намешано в ту мурсу, и пришла именно с целью опоить его. Никто ему ничего нового не сказал, но Брюнхильд выдало лицо. Она изо всех сил старалась сохранить невозмутимость – а если была бледна, встревожена, расстроена и улыбалась с насильственной бодростью, так чему дивиться, когда в дальний опасный поход уходил ее юный неопытный брат? Однако Амунд видел, что дело не только в этом и что именно его появление вызвало в ее глазах смущение и страх, как ни пыталась она скрыть их за натянутой улыбкой.

– Да будет легок твой путь, Амунд, – начала Брюнхильд, горделиво выпрямившись и храбро глядя ему в лицо, но руки ее, держащие большой, окованный золоченым серебром рог, заметно дрожали. – И пусть удача не покинет тебя…

– Ты так дрожишь, что вот-вот расплескаешь мед, – наклонившись к ней, тихо сказал Амунд. При звуке его низкого голоса она задрожала еще сильнее, а он накрыл своими огромными ладонями ее руки, держащие рог, так что теперь они держали его вдвоем. – Ты уже поднесла мне кубок, который принес удачу… не мне. Но знаешь, как водится: победа достается то одному, то другому. Успех поочередно гостит то у одних, то у других. Возможно, в другой раз и мне повезет больше. И я не забуду… Я умею помнить и добро, и зло, причиненное мне. Не буду просить тебя сперва самой выпить из этого рога – я уже убедился, что ядовитую змею ядом не отравить.

Судя по ее глазам, она отлично понимала его, но найти ответа не могла. Никакого. Плененные руки Брюнхильд не имели возможности выпустить рог, и когда Амунд потянул его к себе, ей пришлось тоже придвинуться к нему, встать почти вплотную. Он склонил лицо к рогу, и Брюнхильд пробрал такой сильный трепет, будто он собирался ее поцеловать. И раньше ее подавляло близкое присутствие этого человека, похожего на существо совсем иной породы, но теперь от этой близости она обмирала и едва могла дышать.

Отпив, Амунд взглянул ей в глаза и подмигнул, сохраняя совершенно бесстрастное лицо. У нее задрожали губы: даже этот игривый знак показался угрожающим.

Выпустив рог, Амунд отошел и направился к своим лодьям, уступая место следующему, но подошедшему за ним Жизномиру пришлось подождать и даже окликнуть свою племянницу, чтобы привлечь ее внимание: она все смотрела вслед Амунду, будто он тянул ее взгляд за собой на привязи.

– Не бойся, детка! – Жизномир тоже подмигнул ей, но уже с другим выражением. – Этот дивий мужик уедет надолго, а может, и вовсе не воротится!

Брюнхильд беспомощно улыбнулась своему вую, но глаза у нее были такие, будто она хочет заплакать. Благодаря выучке она справлялась с обязанностями земной валькирии, и никто не видел в ее волнении ничего сверх того, чего стоило ждать в такой важный день. Но ее трясло до тех пор, пока последний ратник не покинул землю, войдя на лодью, и потом, пока не скрылся вдали на реке парус последней лодьи.

Но и в палате Чернигова, и на другой день, уже в лодье, направляющейся вниз по Десне, домой в Киев, Брюнхильд была непривычно молчалива. Перед глазами у нее стоял пристальный взгляд темно-голубых глаз под черными бровями, руки ощущали прикосновение жестких мозолистых ладоней, в ушах звучал низкий голос. «Я не забуду… я умею помнить…» Амунд не угрожал, но сама мысль о том, что она разбудила чувства великана – сперва добрые, а потом и дурные, – приводила ее в трепет; она томилась, чувствуя почти телесную боль и не понимая, откуда та взялась. Амунд плеснецкий может гордиться – Золотистая Брюнхильд тоже не забудет его и будет думать о нем больше, чем о любом красавце. Год, другой… до тех пор, пока судьба не решит, кому достанется победа в следующий раз.

Замысел этого романа возник из нескольких исторических тем, соединить которые, как мне кажется, еще никому не приходило в голову даже из ученых – а для писателей тут и вовсе неведомый край.

Племя меря, с точки зрения летописцев, послужило одним из краеугольных камней древнерусской государственности. Оно присутствует при самых его началах: меря как коренные жители Ростова упомянуты в той же статье Повести временных лет, где рассказывается о призвании Рюрика (правда, собственно города Ростова в 862 году еще не было, он был заложен ровно сто лет спустя, самая ранняя дендродата – 963 год). Чуть позже меря указана в составе того войска, с которым Олег с малолетним Игорем тронулся на юг завоевывать Киев, и его первых подданных, с которых он стал брать дань. По летописи, меря ходила с Олегом и в его знаменитый поход на Царьград. И хотя, как я уже не раз писала, летописные сведения не всегда точно отражают реальные исторические события, они отражают представления того времени, когда летопись создавалась. Это значит, что даже если на самом деле меря не ходила на Киев и на Царьград[65], в начале XII века она считалась одним из «родителей» древнерусской государственности и народности как таковых, обязанным присутствовать при определяющих событиях их формирования.

В этом племени немало загадочного. Долгое время считалось, что меря была полностью ассимилирована русскими, мерянский язык к XVIII веку полностью исчез как таковой. Из живого мерянского языка не сохранилось ни одного где-либо записанного слова, поэтому в наше время он – предмет научной реконструкции. Из-за этого и этническая принадлежность мери не сразу была установлена точно: В. В. Седов, скажем, считал, что меря – это фактически славянское племя, возникшее на базе угро-финского населения, ославяненного пришельцами лет за триста до Рюрика. Археологические исследования Мерянской земли начались рекордно рано – в середине XIX века (1851 год), когда графом Алексеем Уваровым было вскрыто почти восемь тысяч (!) мерянских погребений. Но и в начале ХХ века исследователи считали, что славяне пришли в эти края еще в IX веке и ассимиляция угро-финского населения произошла очень быстро. Находили в них и балтский элемент. Современные научные данные говорят, что продвижение славян в Ростовский край началось позже – с середины X века. А значит, в начале X века, о котором у нас идет речь, их там еще не было и никакая ассимиляция начата быть не могла. Поэтому в первой книге о Свенельде мы имеем прелюбопытную ситуацию: действие происходит в одной из глубинных, коренных областей России (округа будущих Ярославля и Ростова), но славян, то есть русских в нашем современном понимании, там еще нет, а есть меря и выходцы из Северных Стран – русины-варяги.