Я отпустил растерянного грума, и мы помчались вперед бодрой рысью. Тому, кто учился своему ремеслу в Афганистане, не составит труда управиться с таким маленьким табуном. Моей головной болью была Элспет. До определенной поры девчонка держалась молодцом – и с достойной похвалы молчаливостью, но по мере того как мы углублялись в пустынную саванну, пережитые испытания стали сказываться. Полуприкрыв глаза, она покачивалась в седле, золотистые пряди в беспорядке падали на лицо, и хотя мне страшно не хотелось терять времени, пришлось свернуть в небольшой лесок для отдыха и приема пищи. Расположившись у ручья, я стащил ее с седла, и разрази меня гром, если Элспет не заснула прямо у меня на руках! За три часа она даже не шелохнулась; я же не спускал с равнины глаз, но не заметил ни единого признака погони.

Зато проснувшись, женушка снова принялась болтать без умолку и расспрашивать. Пока мы подкреплялись дзакой и занимались ее пальцем – перелома не было, только сильный ушиб – я попытался объяснить суть происходящего. И знаете, из всех удивительных вещей, случившихся с момента отъезда из Англии, самой необыкновенной кажется мне этот наш разговор. Втолковывать Элспет что-либо – занятие вообще не из легких, но, вспоминая, как она, с круглыми глазами, в разодранном вечернем платье и с пальцем в лубке, сидит напротив меня в том лесочке и слушает, что нам нужно спасать свои шкуры от неумолимого черного деспота, мстящего мне за участие в заговоре, я до сих пор покрываюсь испариной. Я ничего не имею против ее скептицизма, заметьте – только та форма, в которой он выражался, заставляла меня хвататься за голову.

Поначалу она просто не верила ни единому моему слову: это-де совершенно противоречит сложившемуся у нее образу Мадагаскара, и в подтверждение своей точки зрения извлекла из под остатков своего наряда потрепанную тетрадку, откуда зачитала мне свои «впечатления» о стране. Б-же правый, все они заключались в описании ч-вых бабочек, цветов, малагасийских материй и того, что она съела на обед. Именно тогда я понял, что зародившееся у меня во время встречи с ней во дворце Ракуты подозрение оправдалось совершенно – Элспет провела здесь шесть месяцев и не имела ни малейшего представления о том, куда на самом деле попала. Ну, я и раньше знал, что она тупая, но это не лезло ни в какие рамки, о чем я ей и сообщил.

– Откуда же мне было знать? – говорит она. – Принц с принцессой были сама любезность, ты тоже уверял меня, что все хорошо. С какой стати мне было догадаться, что все наоборот?

Мы снова тронулись в путь, а я продолжал разглагольствовать, и так почти весь день, к вечеру которого мы оказались на восточном краю плато, у Ангаву, где устроили привал в подходящем лесочке. К этому моменту я наконец вбил ей в голову, что за а-ское место этот Мадагаскар и от какой ужасной участи мы бежим. Вам, быть может, покажется, что это заставило мою благоверную пораженно смолкнуть, – ну так вы не знаете моей Элспет.

Она была ошеломлена, но вовсе не испугана, скорее даже возмущена. Это возмутительно, заявляла она, и нестерпимо: почему мы (под коими, как я понимаю, подразумевалась Британская Корона) не предпринимаем никаких шагов по искоренению подобного безобразия, и куда смотрит церковь? Меня прям зло взяло – я сидел, чавкая дзакой и слушая ее, не мог отделаться от воспоминания про леди Сэйл: мы отступаем от Кабула, вокруг свистят пули джезайлей, а эта старая карга постукивает затянутыми в перчатки пальчиками по седлу и ехидно так интересуется, почему это никто не принимает мер. Да, есть в этом нечто комическое, но в то же время, когда видишь подобную мэм-сагиб, кусающую губы и возмущенно вскидывающую брови при виде опасности, от которой у самых отважных мужчин волосы встают дыбом, ты перестаешь удивляться, почему половина карты окрасилась в алый цвет Британской империи. Приходская мораль, привитая с колыбели дисциплина, развитое до предела чувство пристойности и чистоты – вот порождающие их качества, и когда они исчезнут, вместе с ними исчезнут и эти мэм-сагиб. Ну, и карта перестанет быть алой, соответственно.

Единственное, чего не могла принять Элспет, это факт, что плачевное состояние дел на Мадагаскаре является виной Ранавалуны. Королевы, по ее мнению, совершенно не способны на подобные вещи, и мать принца Ракуты – «в высшей степени любезного и обходительного юноши» – не может совершить ничего подобного. Нет-нет, причина, видимо, в том, что ее министры действуют у нее за спиной и дают ей плохие советы. «Разве королева не была добра к тебе?» – спрашивала она так хорошо знакомым мне бесхитростным тоном. Я отвечал, что за недолгое наше знакомство успел убедиться в ее злобности, хотя мы, конечно, едва перемолвились и словом. Последнее, как вам известно, было правдой, а о совместных ваннах и музицировании я умолчал. Элспет удовлетворенно вздохнула, а спустя миг спрашивает тихо:

– Тебе не хватало меня, Гарри?

Глядя на нее, сидящую в пыли на фоне зеленых листьев, в грязном платье, с золотистыми волосами, обрамляющими милое личико, такую безмятежную и недалекую, я понял вдруг, что есть лишь один способ дать ей ответ. В спешке и волнениях бегства мне он и в голову не приходил до этого мига. Когда все кончилось, мы растянулись на траве; она гладила меня по щеке, как всегда, – будто мы и не на Мадагаскаре вовсе, где страшные опасности подстерегают нас позади, а впереди ждут неизвестные пока испытания. В этот блаженный момент мне вспомнился первый наш раз, под сенью деревьев на берегу Клайда, и когда я заговорил об этом, она наконец разрыдалась и прижалась ко мне.

– Ты отвезешь нас назад… домой, – говорит. – Ты ведь такой сильный и отважный, ты охраняешь меня. Знаешь, – она утерла слезы и посерьезнела, – мне никогда не приходилось раньше видеть, как ты сражаешься. О, я, конечно, знаю из газет, да и все говорят – про твое геройство, в общем, – но у меня и представления не было, каково это на самом деле. Женщинам такое не под силу. Я видела тебя с мечом в руке – ты был так ужасен, Гарри, и так стремителен! – Элспет вздрогнула. – Немногим женам выпадало счастье убедиться, как храбры их мужья, но мне достался самый отважный, самый лучший мужчина на свете!

Она прижалась ко мне щекой и чмокнула в лоб.

Я подумал о ее пальце под тяжелым башмаком, о том, как она вела себя в зарослях и у ворот, об изнурительной скачке из Антана, обо всем, что довелось ей вынести после Сингапура. Признаюсь, мне не было стыдно, поскольку это не мой стиль, но я почувствовал странное жжение в глазах и приподнял ладонью ее подбородок.

– Старушка, – говорю, – ты у меня такая славная!

– О нет! – мотает головой Элспет. – Я такая глупая, слабая и… вовсе не славная! Бесполезная, как скажет папа. Но мне нравится быть твоей «старушкой», – она положила мне голову на грудь, – и думать, что я нравлюсь тебе чуточку больше, чем… эта жуткая королева Мадагаскара, миссис Лео Лейд, те китайские леди, которых мы видели в Сингапуре, или Китти Стивенс, или… ах, не все ли равно, любимый?

– Какая еще, ч-т побери, Китти Стивенс?

– А ты разве не помнишь? Та тощая, скверно сложенная брюнетка с горящими глазами – видимо, ей кажется, что такой взгляд делает ее более привлекательной, я даже не знаю. Ты два раза танцевал с ней на Кавалерийском балу и провожал ее в буфет, попить негуса[145]…