Вещь удивительная — призрачно звучащая кантата для хора и оркестра, способная заставить вас облиться слезами, а через миг вспомнить о фильмах ужасов. Она в каждой своей частности почти так же хороша, как и другой хит 1930-го, «С Джорджией в сердце» Хоуги Кармайкла. А может, и лучше. И как знать, не исключено, что как раз под нее-то К. У. Томбо и открыл Плутон. 1930-й, сами понимаете. Хороший год. Но поспешим в 1934-й.

РАХМАНИЗАЦИЯ

В начале 1934 года Рахманинов, подобно Холсту, Элгару и Дилиусу, был все еще полон сил. Однако, в отличие от Элгара, Холста и Дилиуса, он сохранил силы и к концу 1934-го. К этому времени Рахманинов совершил уже несколько турне по Америке — как пианист то есть. Если вы сравните его сочинение 1934-го с тем, что написано Стравинским в 1930-м, — оба русские, оба осели в Америке, — то увидите две очень разные вещи. Совершенно разные. А почему? Ну вероятно, по причине разного, опять-таки, отношения к слушателям. Стравинский писал для истории, Рахманинов — для публики. И я говорю это совсем не для того, чтобы его принизить. Я лишь хочу сказать, что он, ну вот таким он был человеком. В это время Рахманинов жил в Америке, держал дом в Швейцарии и разъезжал с концертами, зарабатывая деньги. И разумеется, когда ему нужна была новая вещь, он, будучи пианистом-композитором, просто ее сочинял. Как в 1934-м. Вот подумайте. Только что умер президент Германии, Гинденбург, и Гитлер объявил себя фюрером; в Австрии произошла революция и демократов оттерли от власти; тридцатилетний Сальвадор Дали пишет сюрреалистского «Вильгельма Телля». А теперь прислушайтесь к роскошному, пышному и бешеному звучанию рахманиновской «Рапсодии на тему Паганини». Имеет она ко всему этому хоть какое-нибудь отношение? Решайте сами.

Проходит еще один год, и нацисты отказываются от выполнения условий Версальского мирного договора, Муссолини вторгается в Абиссинию, а Гитлер создает Люфтваффе. Черчилль, выступая в парламенте, предупреждает о немецкой угрозе с воздуха. И вообразите теперь написанный в том же году балет Прокофьева «Ромео и Джульетта». В одной из сцен музыка и хореография стравливают Монтекки с Капулетти. Если вы не видели этого балета, сходите в театр. А до того времени — может быть, вам удастся припомнить звучание марша Монтекки и Капулетти? Удалось? Подержите его в голове, пока будете читать дальше. В постановке Кеннета Макмиллана два враждующих клана выстроились на сцене один против другого. Они вышагивают, поочередно вскидывая руки, — левую, правую, левую, правую — с этаким надменным видом: левой, правой. И вы вдруг понимаете. Это же тот самый гусиный шаг. Левой, правой. Рахманинов, может, и не отразил 1934 года, но уж Прокофьев-то 1935-й отразил точно.

Ну-с, остался еще небольшой вопросик — о Шостаковиче. Скандал, да и только, — я забрался так далеко, ни разу не упомянув о Дмитрии Шостаковиче. Примерно тогда же, когда появился прокофьевский балет «Ромео и Джульетта», Шостакович собрался показать публике новую симфонию. Ему уже двадцать девять лет, и советская власть, просматривающая и поправляющая каждую написанную ноту, сильно его ущемляет.

От лап привередливого советского режима страдают многие русские композиторы. У Коммунистической партии имеются очень ясные представления о том, какого рода музыка нужна народу, и, если ваша от нее отличается, считайте, что вы нажили неприятности. Шостакович уже и нажил их со своей оперой «Леди Макбет Мценского уезда», на которую официальная правительственная газета «Правда» налепила ярлык: «Сумбур вместо музыки». Четвертую симфонию более-менее притормозили еще на стадии репетиций, премьера ее так и не состоялась. На него давили и давили, требуя музыки, отвечающей повестке дня, — «социалистический реализм», так это у них называлось. И в 1937-м он показывает Пятую симфонию. Мощная получилась вещь — и хвала небесам за это. Кто бы и что бы ни говорил о ее происхождении, симфония эта чудесна, а медленная часть ее способна покончить со всеми прочими медленными частями. Если по прослушивании ее у вас не возникает желание махнуть на все рукой, бросить работу и заняться сочинением музыки, тогда я просто… Что, нет?.. Не возникает? Ну не знаю… Может, не музыку сочинять, но хоть цветочки засушивать, а?

Тоже нет? Ладно, тогда попробуем так.

Если по прослушивании ее у вас не возникает желание махнуть на все рукой, бросить работу и… и… и открыть собственное дело — заливка фундамента и укрепление каменной кладки, — которым вы станете руководить прямо из дому, тогда я просто и не знаю, чего вам еще пожелать. А? Что? В самую точку попал, верно? Ха! Так я и думал.

Это что касается 1937-го. Теперь разрешите взять вас за руку и провести по улицам 1938-го. Я покажу вам такое, от чего вы немедля задумаетесь, а не поменять ли дантиста.

Да, чуть не забыл. Карл Орф, наш человек в Мюнхене. Вообще-то он принадлежит к 1937-му. Ну-с, и какое же место занимает он в схеме современной музыки? Я хочу сказать — вспомните рекламу «Олд Спайс». Там звучит то же, что в фильмах «Омен». Вспомнили? Хорошо вспомнили? Ну? ОТЛИЧНО! Совершенно на 1937-й не похоже, правда?

Случилось так, что Орф, которому было тогда сорок два года, положил на музыку довольно-таки похабные слова, сочиненные в Баварии тринадцатого века каким-то довольно-таки похабным монахом, — самые умные из вас могли записать на клейком листочке или еще на чем, что я уже говорил об этом на 60-й странице. Орф положил их на музыку, также похабности не лишенную, и почти сразу обнаружил, что на руках у него — шедевр. Единственный, если честно. Собственно говоря.

Орф дожил до 1982-го, а это, по моему разумению, означает, что он почти наверняка слышал свою музыку по телевизору, в рекламе «Олд Спайс». Жуть. Может, и сам этим одеколоном пользовался. Грустно другое: после успеха «Кармины Бураны» — это мы о ней говорим — он велел своему издателю уничтожить все прочие свои сочинения. УУУУУXXXXXXX! Разве не ужас, когда такое случается? Впрочем, я отклонился от темы.

1938-й. Сейчас мы с вами быстренько перекинемся в шахматишки — Е7 на G5… шах… G5 на Е8… шах… Е8 на G6… шах; а теперь G6 может ставить мат. Э-э, так сказать. Я, собственно, хотел сообщить вам о коронации Гeopra VI. Кроме того, Чемберлен стал премьер-министром, а Гитлера «умиротворяют», да все впустую. В 1938-м он назначает себя «военным министром» и вторгается в Австрию, а по самой Германии прокатываются погромы. В этом же году Орсон Уэллс создает что-то вроде паники, поставив на радио «Войну миров» Г. Дж. Уэллса. Одни люди звонили на радиостанцию в полном ужасе, другие — дабы поведать, что к ним тоже вторглись марсиане, но куда больше их звонило, жалуясь, что они еще на прошлой неделе сообщали о некоем таинственном голосе, да только никто их и слушать не стал. Сила звука, а? Кроме того, в кинотеатрах с большим успехом идет фильм Хичкока «Леди исчезает», Лен Хаттон набирает на стадионе «Овал» 364 очка в игре с Австралией, Кристофер Ишервуд говорит «Прощай, Берлин», а в Америке двадцативосьмилетний Сэмюэл Барбер показывает публике маленький Струнный квартет.

По чистой случайности квартет услышал великий дирижер Артуро Тосканини, сказавший композитору, что медленная часть этого сочинения, возможно, лишь выиграет, если ее переложить для большого струнного оркестра. Барбер послушно это проделал, и Тосканини впервые исполнил его сочинение в ноябре 38-го. Тут опять-таки присутствует небольшое сходство с Карлом Орфом и его «Карминой Б» — это музыка, которую могли написать только в двадцатом веке, однако язык ее принадлежит другому времени и лишь слегка отдает 1930-ми. Разумеется, публике она понравилась. Да и сейчас нравится. «Адажио» Барбера, так она называется.