2 июня Верховный тайный совет, рассмотрев письма Вахтанга VI, остался при прежнем мнении — не счел целесообразным поддерживать Тахмаспа. В случае, если бы шах стал требовать помощи в борьбе с Эшрефом, следовало заявить, что «…потребно также прежде с турками снестися и оных к тому привесть, дабы они трактат, имеющий с Россиею, с ним, шахом, такоже утвердили, чтоб таким образом вспоможение ему, шаху, как с российской, так и с турецкой стороны обще и в одно время сильно и в лутчей пользе его, шаха, учинено быть могло».

9 августа 1727 года министры постановили: 1) «склонить» Эшрефа к миру и не допустить его возможного примирения с турками; 2) ввести войска «в даль Персии» для давления на афганского вождя и «обнадежить» в очередной раз армян Карабаха, поскольку «вскоре случай придет нам им сильно вспомогать и обще с ними действовать». При этом начинать войну с Турцией Россия не собиралась, и «верховники» еще в феврале 1727 года разъяснили Долгорукову: «…хотя мы с цесарем союз заключили и цесарь нам против всех и, следовательно, и против турок помогать обязался, однакож только в таком случае, когда турки первые нападатели на нас, а не мы на турков будем, и потому ежели мы, согласясь с армянами в Персии против турок какое пред восприятие учиним и оттого между нами и Портою до явного разрыву дойдет, то цесарь нам вспомогать не должен».

Лишним на политической сцене оказался не только шах, но и сам царь Вахтанг. Неплюев в июле 1727 года сообщил, что турки просили убрать картлийского правителя из приграничных территорий. Уже 16 августа Совет решил отозвать его из Гиляна в Астрахань — формально по причине «морового поветрия». Его попытка установления самостоятельных отношений с султаном как формальным союзником России была вежливо отклонена в Москве. Вахтангу сначала предложили действовать только через Неплюева, а затем министры сочли его миссию в Иране законченной и указали ехать в Астрахань. Отправившегося морем из Астрабада в Астару царя изрядно испугала непогода. «Корма у судна стала худа, а от великого штурма водяной вал чрез судно лило; к тому ж и дожжик, и от того провиант пропал, а которой шхербот с нами поехал, и от того штурму занесло неведомо куды», — описал Вахтанг свое морское путешествие в письме командующему. Но на этом его злоключения не закончились: бывшего царя сначала задержали в карантине, а потом оставили на жительстве в Царицыне. Когда же в 1730 году Вахтангу наконец разрешили прибыть ко двору, то здесь его ждал отказ и в получении военной помощи, и в разрешении вернуться в Грузию.

Пока корабль неудачливого грузинского царя трепал шторм, Левашов успел установить связь с наместником Эшрефа в Казвине Сайдал-ханом. Генерал поддержал план мира с афганцами, которых считал меньшим злом, чем «мнимых приятелей» — турок. Возможным союзникам он демонстрировал (на всякий случай «без заглавия и без окончания») попавшие в его руки турецкие письма с жалобами на «слабость» и призывами о помощи, но предупреждал начальство: «Турки у авганцов с великим аппетитом миру ищут». Сам же Левашов воевать с ними не стремился и напоминал в своих рапортах о «нездоровом воздухе», слабости своих войск и о том обстоятельстве, что в случае похода придется брать с местного населения провиант и подводы, отчего иранские обыватели «всеконечно оскорбительно озлобятца».

Очевидно, на министров повлияли известия о больших потерях Низового корпуса в 1727 году на Куре и в других местах. Указ от 16 августа 1727 года предписывал командующему добиться признания Эшрефом присоединения к России прикаспийских провинций в обмен на Мазандеран и Астрабад; в случае, если бы афганский шах успел вступить в союз с Турцией, ему «для большей склонности» следовало обещать уступку Гиляна и других территорий, вплоть до устья Куры. 19 октября Совет постановил уступить не только Гилян, но и Ширван с Баку — вплоть до Дербента, о чем в корпус был послан соответствующий указ. Отголоском мнений министров можно считать «рассуждение» на заседании Совета 17 ноября юного императора Петра II о том, что «в Гиляни никакой прибыли нет, лишь превеликой убыток в людях и казне от той войны».

Но это распоряжение запоздало — турецко-афганский мир был уже заключен. Хамаданский договор был подписан 15 октября 1727 года «на авантажных кондициях» для Порты: Эшреф признавал султана Ахмеда III халифом всех мусульман-суннитов, в том числе и афганцев, а тот, в свою очередь, признавал Эшрефа законным шахом Ирана. Власть турок распространялась на Тебриз, Ардебиль, Ереван, Хамадан, Керманшах, Султания, а также земли между Багдадом и Басрой; с учетом доставшихся Турции по договору 1724 года провинций к ней отходила значительная часть территории Ирана. К находившемуся в Реште Левашову в ноябре прибыл посол афганского наместника Казвина. «Како павлин надувшийся», он объявил о победах своего повелителя Эшрефа, недавно разгромившего турок под Хамаданом, и о мире с Портой. На ехидный вопрос, как же афганский вождь согласился попасть в «вечное подданство» к султану вместо сохранения «высокой шаховой славы», посланец, не владевший тонкостями восточного этикета, «противу турок по натуралной ненависти и ко авганцам по горячести… в великое бешенство вступил», и переговоры приобрели не вполне дипломатический характер. Тем не менее Левашов сумел выяснить условия заключенного мира, послав в Казвин поручика Мякишева, который за деньги сумел добыть копию договора. Тогда же он узнал о смерти в заточении бывшего шаха Султан-Хусейна, который был, «сказывают, отравлен».

Сам факт турецко-афганского договора был огорчителен, но не являлся безусловным проигрышем России. Демонстрируя поддержку Эшрефу, турки вели сложную игру: стремились направить афганцев против русских владений, но в то же время склоняли на свою сторону Тахмаспа, к которому был направлен Сулейман-эфенди, «дабы его состояние высмотреть и… помянутого шаха Дагмасиба в тесную дружбу с его императорским величеством не допустить» и использовать против афганцев и русских — своих партнеров по договорам. Поначалу так оно и вышло (Неплюев не случайно предупреждал, что «у Эшрефа по заключении мира с турками гордости прибыло»), но в декабре русские успешно разгромили панцирную афганскую конницу Сайдал-хана. Однако служить орудием в руках турок ни Эшреф, ни Тахмасп не собирались.

Долгоруков также был удручен потерями, договор с афганцами считал полезным, но категорически не соглашался с уступкой территорий без боя и без выгоды. В доношении от 25 января 1728 года командующий сообщил, что считает невозможной сдачу Баку как «крепкого города» и лучшей гавани на Каспии, и назвал подобное решение «весьма вредительным и бедственным». Владея Баку, объяснял министрам Долгоруков, мы всегда можем держать под контролем побережье Гиляна, а приморская полоса Дагестана и сам Дербент значения не имеют и дохода не приносят: «…кроме одной славы, никакой пользы от них нет». В будущем же он видел необходимость договориться с Тахмаспом, «для того, что ево, Тахмасиба, все здешния народы — кызылбаше, персияне, армяне и грузинцы — все сердечно любят, которых в те поры можно к своей партии присовокупить».

Демарш командующего, очевидно, был в столице услышан, и его инструкция Левашову при отъезде требовала ни в коем случае не уступать Баку, не рвать отношений с Тахмаспом и внимательно следить за турецкими действиями. В апреле 1728 года Левашов докладывал императору о прибытии от Сайдал-хана посланника, юзбаши Ахмед-бека, который потребовал уступки Астрабада и Мазандерана, где русских войск никогда не было. Генерал счел предложение умеренным и уже сам предложил начальству вывести вверенные ему войска из гиблого Гиляна в Астару и возложить управление в Реште на избранных «из здешних народов с присягою и с аманатами управителей».