Вообще взаимоотношения в эскадрилье были, как бы сказать, правильные, но и сложные, конечно. Бывали случаи трусости. От таких избавлялись. Один летун – три вылета сделал и три раза бросил в бою ведущего! Приходит в полк запрос. Надо послать на курсы усовершенствования одного летчика, имеющего не менее 30 боевых вылетов. Приписывают ему ноль и отправляют. Командир, может, и сохранил кого-то из летчиков, но, во-первых, он этому приписал ни за что, во-вторых, освободил его, дал возможность считать себя участником войны, а ведь на самом деле он трус.

У нас редко под трибунал отдавали. Только один раз я был свидетелем расстрела. При штабе дивизии служил повар. Я его немного знал, поскольку иногда там столовался. Однажды прилетаю с задания, к капониру подруливаю, смотрю – в капонире сидит этот повар, а рядом с ним часовой, поздоровались, он закурить попросил, я ему дал: «Что такое? Чего здесь делаешь?» – «Расстреливать привели». Я это воспринял как шутку, пошел докладывать, доложил результаты вылета. Иду, смотрю – самолеты садятся, целое представительство, на опушке леса красный стол накрыт, яма вырыта, и приводят этого парня. Военный трибунал, 3 человека. Я недалеко стоял. Выносят приговор: «За убийство венгерской гражданки суд приговаривает к расстрелу». Подвели к яме, выходит старшина, достает наган, стреляет – осечка. Сам майор достал и выстрелил. Потом я уже спрашивал ребят. Оказывается, он ночью деваху затащил на чердак, а когда начал ей в любви объясняться, то какой-то тяжелый предмет на голову ей упал и убил, – так рассказывали, а как на самом деле было – не знаю. Мы вообще мирных граждан не трогали. Мадьяры, румыны наши аэродромы чистили, их никто не обижал. Они к нам тоже хорошо относились. Я никогда не слышал слова «оккупанты», всегда вежливые были. Чехи вообще перед нами стелились, такие вечера нам устраивали.

Григорий Кривошеев (сидит слева) 355

Нас распределили вчетвером к одному лавочнику, там у него на первом этаже магазин, а мы вчетвером жили на втором этаже в комнате, столовая была напротив. А после ужина приходили – он нас всех угощал. Когда закончилась война, он нашей эскадрилье дал 12 посылок – кто сестре послал, кто матери. Я вот сестре каракуль послал.

– Были ли в полку приписки к боевым счетам?

– Со стопроцентной уверенностью могу сказать, что нет. Ни в полку, ни в эскадрилье. Командир полка Еремин был жутким педантом, за что его многие не любили.

– Как засчитывался сбитый самолет?

– Когда я пришел, то, для того чтобы засчитали, нужно было 2 подтверждения: наземных войск и тех, кто с тобой летал. С появлением фотокинопулеметов (в конце 43-го они были у командира эскадрильи, а в 44-м они стояли почти у всех) стало несколько проще. Я не помню такого случая, чтобы просто на слово верили, в нашем полку такого железно не было. Это уже после войны некоторые стали себе приписывать.

– Какова роль ведомого в полетах на разведку?

– В одиночку летали только в сложных условиях, при ограниченной видимости, когда приходилось идти на малой высоте. В этом случае ведомому очень тяжело. Тут уже сам себе и бог и воинский начальник. Здесь нужно очень тщательно спланировать маршрут, чтобы обойти зенитные установки, близко не подходить к аэродрому противника, осмотрительность нужна. Но это бывало редко. В основном летали парой.

Задача ведомого – меня прикрыть. Летчик, который фотографирует и ведет разведку, он смотрит на землю, 90 % внимания отдает земле, а ведь «шмитты» гуляют… Его безопасность нужно обеспечить. Поэтому, если летчик не уверен в своем ведомом, он начинает отвлекаться и некачественно выполнит разведку. Это очень ответственно, поэтому ведущий смотрит, «лазит по помойкам», как у меня один говорил, выискивает. А ведомый его прикрывает.

Я сначала был ведомым у Решетова. Он вскоре сказал: «Все, пора тебе ведущим ходить», а я говорю: «Командир, давай еще полетаем, я в себе уверен, но я не уверен, что у меня напарник будет такой, как ты». Я не подхалимничал, я просто чувствовал в нем силу. А ведомым я был неплохим. Меня всегда ведомым у начальства ставили. Командир полка верил, что я не подведу, и я за все время ни одного ведущего или ведомого не потерял.

Потом я летал с Жорой Смирновым[7]. Он уже был опытный летчик, и Решетов дал мне его, сказав: «Один раз ты ведущий, а он ведомый, другой раз наоборот». Правда, летали мы с ним недолго. Его сбила зенитка, когда они летели четверкой: замкомандира дивизии с ведомым Выдриганом и Решетов с Жорой. Он в плен попал, после войны вернулся, но его из авиации уволили. Потом Решетов дал мне Стадниченко, из Донбасса, но он был щупленький, и я чувствовал – он не то чтобы как летчик слаб, но не может сделать того, что могу сделать я. Чуть прибавлю – он отстает, чуть резкий маневр – он оторвался. Не обижая его, мне дали белоруса Михалевича, мы с ним так и летали до конца войны.

– На каких типах самолетов вы летали?

– Як-1, Як-7, Як-3, Як-7Б, Як-9, заканчивал войну на Як-9У. В каждой из этих машин есть плюсы и минусы. Як-3 легче всех и маневреннее, но запас горючего у него меньше. Для нас, разведчиков, он не подходил. Як-9 был хороший. Живучесть у всех была примерно одинаковая. Моторы водяного охлаждения были вполне надежными, и управление им и винтом не мешало пилотированию. Так что на этих машинах вполне можно было драться с «мессершмиттами». Может, те слегка и превосходили наши самолеты по тяговооруженности, но ведь важно, кто в кабине сидит, а по владению самолетом немецкие летчики нам уступали. Если сравнивать немецкие «Фокке-Вульф-190» и «Мессершмитт-109», то, по-моему, они оба хороши на всех высотах, и завалить что одного, что другого крайне сложно.

– Рациями пользовались охотно?

– Были моменты, когда деды не хотели ими пользоваться, даже бронеспинку снимали, потому что тяжелая. Ведь радиостанция РСИ-М поначалу была ненадежная. Ее надо было настроить, а потом волну зафиксировать барашком, а когда самолет летит, он же дрожит, и постепенно волна уходит. В ушах треск и шипение. Потом уже появились рации с фиксированными волнами, требовалось только каналы переключать. Да и то на всех самолетах стояли только приемники, а передатчики только на машинах ведущих группы.

– Огневая мощь «яков» была достаточной?

– Да, вполне. Если ты умеешь прицеливаться и не открываешь огонь с 800 метров, как многие новички делали, то сбить самолет противника можно.

– На каких высотах чаще всего шли бои и какую высоту чаще всего выбирали для встреч с противником?

– Я разведчик, поэтому мне трудно говорить о воздушных боях. Я получал задание принести планшет определенного масштаба, и я сам, ну, конечно, с помощью штурмана эскадрильи, полка, делал расчеты. Так вот, когда я делал расчет, я думал не только про планшет, но и как его сделать так, чтобы не сбили. Взлетаю, ухожу на восток, набираю высоту 3000, потом разворот, и к линии фронта подхожу на 6000, чтобы меня МЗА не достала. С этой высоты я делал первую съемку. Дальше, если нужно сделать съемку более крупного масштаба, я снижаюсь и на максимальной скорости, набранной на пикировании, прохожу над целью. Если же говорить о боях, то, как правило, их вели на 2000-3000 метров, максимум на 5000. На 5000 уже нужно было кислородом пользоваться. Кислородное оборудование было, маски были, но их снимали, оставляя только мундштуки, поскольку маска затрудняла осмотр, – головой-то крутить много приходится. Было такое правило – осмотр восьмеркой: вперед, назад, под собой. Некоторые ребята с синей шеей прилетали. Были шелковые платки, но подавляющее большинство их выбрасывало. Я осматривался в зависимости от обстановки: если у меня скорость 650, то я знаю, что меня никто не догонит. Если ведомый сзади, то тоже не очень верчусь – надеюсь, что он меня прикроет. Поэтому смотрю, ищу, что мне нужно. Найти цель – это сложно. Вот задан район, а танков нету, и все! Поле и копны, а к копнам следы танковые. Когда у Решетова ведомым был, наши блокировали Никопольскую группировку. Задача – не дать ей перейти Днепр. Переправ нет, а по рации передают, что уходят! Как уходят?! Мы полетели, смотрим-смотрим – нет переправ, и тут я вижу: здесь следы до речки доходят, и там, за речкой, следы начинаются. Докладываю, так и так, он: «Пойдем, пролетим еще раз», прилетаем – оказывается, они понтоны поставили, потом их утопили, флажками обозначили и идут по ним, а сверху их и не видно. А самолеты камуфлировали так, будто нет аэродрома. Посадочные «Т» убирали, самолеты все закрывали (это и мы тоже делали) ветками. Очень трудно определить было. Или нужно было провокацию устроить, или быть очень внимательным. Так вот, когда я ищу и ведомый меня прикрывает, я все внимание на поиск обращаю, назад не смотрю. Но если я ведомый, то это моя обязанность – прикрывать, он там ищет, я на него только изредка посматриваю, чтобы не оторваться, а так назад смотрю.