– Они разбили крест, – сказала Дорис, оторвавшись на минуту от вязания, чтобы взглянуть на образец рисунка.

Но на этот раз Хибберт, а не дочь, удивил всех слушавших своей приземленностью.

– Они разбили не только его, Дори, а во много раз больше! – бодро возразил он ей. – Они разгромили все. Церковные скамьи, престол Господень, пианино, стулья, лампы, разбросали книги и Библии. Да, они здорово разошлись – это я могу вам точно сказать. Настоящие вандалы, вот кто они были. Я им сказал: Давайте, продолжайте. Не стесняйтесь. То, что создал человек, может быть разрушено, но вы не уничтожите слово Божие, даже если вы изрубите здесь все в щепки». Нельсон не осмеливался на меня глаза поднять, бедняга. Мне было жаль его до слез. Когда они ушли, я посмотрел вокруг и увидел старую Дейзи Фонг. Она стояла в дверях, а Дорис – за ней. Дейзи смотрела на это, и ей было приятно. Я видел по ее глазам. Она в душе была одной из них. И в тот момент она была счастлива. «Дейзи, – сказал я ей. – Пойди собери вещи и уходи. В этой жизни ты можешь посвятить себя чему-то, а можешь этого не делать – как пожелаешь, моя дорогая. Но никогда не отдавайся чему-нибудь на время. Потому что это хуже, чем быть шпионом».

Конни лучезарной улыбкой выразила свое согласие, а ди Салис обиженно засопел. Но старик почти не заметил этого – он жил своим рассказом и черпал в нем вдохновение.

– Ну вот, мы сели вдвоем – мы с Дорис, вот она, – и всплакнули – правда, Дорис? И я не стыжусь в этом признаться. Я не стыжусь слез, никогда не стыдился. Нам очень не хватало твоей матери, очень. Мы преклонили колена и помолились. А потом начали убираться. Трудно было решить, с чего начать. И вдруг входит Дрейк! Он покачал головой, чтобы показать, как удивился тогда. «Добрый вечер, мистер Хибберт», – говорит он своим сочным низким голосом, с особым акцентом: он немного перенял у меня мой северный выговор – мы всегда над этим смеялись. А за ним – маленький Нельсон, стоит со щеткой и тазом в руках. Рука у него так и осталась скрюченной – наверное, она и сейчас такая же, та, в которую он был ранен маленьким, – но это не помешало ему управляться со щеткой. Это уж точно, можете мне поверить. И вот тут-то Дрейк задал ему. О, как он его ругал – как сапожник, хоть он и не был сапожником, но в каком-то смысле был чернорабочим. Я никогда ни до, ни после не слышал, чтобы он так ругался. – Хибберт безмятежно улыбнулся дочери. – К счастью, он говорил на чиу-чау, – помнишь, Дорис? Я не очень хорошо понимаю его – может быть, наполовину, а он использовал слова, большей частью мне не известные. Но слышали бы вы! Кого он только не поминал: и черта, и дьявола, и слова погрубее, и уж я не знаю что.

Он замолчал на минуту и прикрыл глаза – то ли от усталости, то ли чтобы помолиться.

– Конечно, Нельсон был не виноват. Ну, это мы уже знали. Он был лидером. Ему нельзя было потерять свое лицо. Когда они устроили эту процессию и двинулись по улицам, у них не было определенной цели, и вдруг кто-то крикнул ему: «Эй, мальчик из миссии! Покажи-ка нам, с кем ты теперь!» Вот они сделал это. У него не было другого выхода. Но все равно это не помешало Дрейку устроить ему хорошую трепку. Мы ушли спать, они все убрали и устроились на ночь в церкви на полу, на случай если бы толпа вернулась. Когда мы встали утром и спустились вниз, все книги были аккуратно сложены в стопки – все, что сохранились, и Библии тоже. Они сами подправили крест. И даже починили, как могли, пианино, но только, конечно, настроить его было уже невозможно.

Снова завязав руки в какой-то невообразимый узел, ди Салис задал вопрос. Как и у Конни, перед ним лежала открытая записная книжка, но он еще так и не написал в ней ни слова.

– Какая дисциплина была в это время у Нельсона? – требовательно спросил он своим негодующе-гнусавым голосом и приготовился записать.

Мистер Хибберт озадаченно нахмурился.

– Ну как, он, разумеется, подчинялся дисциплине своей партии – коммунистической.

– Ой, папа, – смущенно прошептала Дорис, уткнувшись в свое вязание, а Конни поспешила пояснить вопрос

– Что Нельсон в это время изучал, мистер Хибберт? И где?

– А, предмет. В этом смысле дисциплина! – И мистер Хибберт снова вернулся к ясной манере изложения.

Он знал точный ответ. О чем еще могли они говорить с Нельсоном во время уроков английского языка, кроме коммунистического учения, если не о планах самого Нельсона? Младший Ко был помешан на инженерном деле. Он верил в технику, а не в Библию, и считал, что именно она выведет Китай из состояния феодализма.

Судостроение, шоссейные и железные дороги, заводы и фабрики – вот о чем мечтал Нельсон. Архангел Гавриил с белым воротничком, дипломом инженера и логарифмической линейкой в руках – вот кем он мысленно видел себя.

Мистер Хибберт пробыл в Китае недостаточно долго, чтобы увидеть, как юноша благополучно достиг своей желанной цели, потому что Нельсон получил диплом только в пятьдесят первом.

Ди Салис изо всех сил царапал что-то в своей книжке.

– Но Дрейк, который все эти шесть лет работал на него и где только мог, почти не тратя на себя, добывал деньги, – продолжал мистер Хибберт, не обращая внимания на Дорис, которая пыталась вставить что-то о Триадах. – Дрейк все вынес и был вознагражден за это – точно так же, как и Нельсон. Он видел, как Нельсону вручили этот кусочек картона, который так много определяет в жизни, и он понял, что сделал то, чего добивался, и что теперь он может отойти от дел, как он всегда и планировал.

Ди Салис пришел в крайнее волнение и с каждой минутой становился все более возбужденным. Его некрасивое лицо пошло красными пятнами, он едва мог усидеть на своем стуле.

– А после окончания учебы – что было потом? – настойчиво добивался он. – Что он делал? Что с ним стало? Рассказывайте дальше. Пожалуйста, продолжайте.

Мистер Хибберт, польщенный таким горячим интересом, улыбнулся.

– Ну, как говорил Дрейк, – сказал он, – Нельсон сначала работал чертежником на судоверфи, готовил разные проекты и учился. Хватал все на лету у русских инженеров, которые в те годы, после победы Мао, в большом количестве хлынули в Китай. Потом, в пятьдесят третьем, если мистеру Хибберту не изменяет память, Нельсон был удостоен чести быть отобранным для дальнейшей учебы в Ленинградском университете в России, и он пробыл там – ну, по крайней мере, до конца пятидесятых. Видели бы вы, как Дрейка распирало от гордости, когда он об этом рассказывал – казалось, еще немного – и лопнет! – Мистер Хибберт и сам был очень горд – как будто рассказывал о своем собственном сыне.

Неожиданно ди Салис наклонился вперед, держа ручку наперевес, словно, несмотря на остерегающие взгляды Конни, собирался ткнуть ею старика.

– Итак, после Ленинграда что стало с ним?

– Ну что? Разумеется, он вернулся в Шанхай, – ответил мистер Хибберт, рассмеявшись. – И конечно же получил повышение – при той квалификации, при том авторитете… Ну как же – судостроитель, получил образование в России, знает и инженерную, и административную сторону дела! А как он восхищался этими русскими! Особенно после Кореи. У них было все: машины, могущество, идеи, философия. Эта Россия была для него Землей Обетованной. Он боготворил их как… – Голос старика оборвался, и энтузиазм, с которым он говорил, тоже внезапно иссяк. – О Господи! – пробормотал он и остановился – снова, уже во второй раз за время их беседы, испытав неуверенность, правильно ли он поступает. – Но это не могло продолжаться вечно, так ведь? Это восхищение Россией: как долго оно продолжалось в чудо-стране, которую создавал Мао? Дорис, дорогая, дай мне, пожалуйста, шаль.