— Пошло дело!

— К чему придет, вот вопрос!

— А ты не чувствуешь, что в нашей прокуратуре существенно изменилась атмосфера? Санкции утверждают без проволочек, ребят наших выпустили… А я тут Чухлого видел — на нем лица нет…

— Еще бы! — бодро подтвердил Зуйченко. — Наш шеф на него центнер бумаг в Генеральную прокуратуру отправил. Грядет аврал, капитальная проверка.

— Меня другое беспокоит, — задумчиво отозвался Пономарев. — После того, как Ферапонта грохнули, второстепенные шавки резко активизировались… Начнется вскоре, думаю, передел криминальной власти.

— А как ты хотел? В такое время живем, при таком строе. И сейчас задача — выпихнуть криминал из власти и из экономики, на обочину, так сказать, бытия. А на обочине он, как сорняк, будет плодиться. А мы его — неутомимо пропалывать. Такая вот концепция.

— И ты веришь в ее осуществление?

— Хотелось бы.

— А что мешает?

— Например, то, что вчера видел нашего второго зама за рулем “мерина” текущего года издания. Сегодня справился: машина числится за его тещей-пенсионеркой. Еще примеры нужны?

— Да я и сам в состоянии…

— То-то.

Высокий и сутулый, с длинными рыжими волосами, убранными на лбу под ремешок, с лицом тощим и смуглым, с пламенеющим взором, Ожгибесов Илья Исаевич производил на всякого новичка неизгладимо пугающее впечатления. Это уже после выяснялось, что в житейских спорах человеком он был мягким и уступчивым, несмотря на то, что эрудицией обладал фантастической и поспорить мог по любому вопросу. Это подтверждалось хотя бы тем фактом, что в давешнем споре в стенах психиатрической больницы он безо всякого сопротивления уступил тихому Аристотелю Алексеевичу Ивлеву, закоренелому материалисту и стороннику осязательного опыта, который, стоя и глядя в окно, путем простых умозаключений и зрительных наблюдений вывел, что земля плоская, о чем и объявил во всеуслышание с радостной улыбкой.

— Милый Аристотель Алексеевич, — возразил ему сперва Ожгибесов, разведя при этом свои открытые ладони и как бы обнимая ими некий незримый футбольный мяч. — Смею вас уверить, что земля все-таки шарообразна и немного только сплющена на полюсах, ибо центробежная…

— Не спорьте, пожалуйста со мной, — попросил Аристотель капризным голосом и лицо его горестно сморщилось. — Я же вижу, что она плоская, как блин… Только с пригорками и ямками. Мне надоело все это вранье… Мало того, что по телевизору врут постоянно, так еще и вы…

— О, тут вы совершенно правы! — воскликнул Ожгибесов, подходя к окну и оглядывая пустое поле. — Она действительно на вид абсолютно плоская. Не считая, конечно, ям и пригорков… Совершенно с вами согласен.

Однако существовал один пункт, в котором Ожгибесов не уступал никому и никогда, и пункт этот касался Священного писания, которое Илья Исаевич, имея память поистине фотографическую, знал практически наизусть.

Ожгибесов походил чем-то на отшельника, тем более, что одет был в закинутую за плечо простыню и на костлявых ногах его болтались стоптанные кожаные босоножки с расстегнутыми пряжками. Войдя в палату, Верещагин первым делом обратил внимание на расхаживающего из угла в угол Ожгибесова, который в этот миг о чем-то усиленно размышлял, приставив указательный палец левой руки к середине лба, а правой рукою совершая рубящие движения сверху вниз, точно расправляясь с возражающим оппонентом. Увидев недоумевающий взгляд Верещагина, Ожгибесов нахмурился, сел на серую свою койку и, сунув босоножки под тумбочку, снова встал, прошелся босиком взад-вперед по палате и только затем объяснил, немного, впрочем, витиевато и не вполне современным языком:

— Сверг вретище с чресл своих, иззул сандалии с ног и, подобно древлему пророку, хожу наг и бос в ознаменование грядущего позорного царства антихристова…

Так произошло первое их знакомство.

Буквально на второй же день пребывания Верещагина в лечебнице, когда он, лежа на кровати, вяло перелистывал какой-то цветной журнальчик, не потрудившись узнать его название, к нему неслышно подкрался Ожгибесов и тихим голосом сказал:

— Прошу вас, не читайте напрасных книг, ибо они отвлекают вас от единственно нужной книги…

— Вы имеете в виду Евангелие? — догадался Верещагин. — Как же, прочел давно. И очень даже внимательно прочел, но увы…

— Понимаю, — мягко сказал Ожгибесов. — Много якобы нестыковок… Сомнения в подлинности…

— Как раз в подлинности я не усомнился, ибо книга писалась живыми свидетелями. А, как известно, опросите трех свидетелей происшествия и получите три совершенно разных взгляда на событие. По крайней мере, именно в описании конкретных мелочей. Это-то как раз и убеждает больше всего, что не подделка… Сомнительны мне некоторые описанные там чудеса… В особенности чудо воскресения.

— Если не было воскресения, то и вся вера наша тщетна… Вот Аристотель Алексеевич, несчастнейший человек, он вообще отказывается прочесть из Евангелия хотя бы строчку, и стоит на том, что…

Аристотель Алексеевич, до тех пор тихо дремавший в углу, повернул страдальческое лицо свое и произнес отрывисто, срывающимся тонким голосом:

— И стою и стоять буду. Убежден, а убеждений своих не предаю! Не читал и читать не намерен! Никакого Христа не было! Я лично Ленину верю! Не было никакого Христа! Не было никаких чудес…

Карие умные глаза Ожгибесова полыхнули, он встрепенулся и перебросил через плечо сползающий край больничной простыни с синим штемпелем в углу. Затем стал говорить, обращаясь исключительно к Верещагину, но время от времени бросая быстрый взгляд в угол, где в немом негодовании корчился Аристотель Алексеевич Ивлев.

— Обратите внимание, друг мой, — начал Ожгибесов, — на тот факт, что даже в Талмуде, сборнике раввинских толкований закона, во второй его части, называемой Гемара, говорится о том, что Иисус совершал чудеса, но чудеса эти приписываются Талмудом действию злого духа. Талмуд, надо вам сказать, вообще относится крайне враждебно к Христу и, говоря о нем, употребляет такие выражения: “да погибнет имя его и да исчезнет память его!” Так вот, представьте себе, что уж если составители Талмуда, заклятые враги Христа, не решились отвергать факта совершения Им чудес, а только приписали их действию сатаны, то из этого надо вывести бесспорное заключение, что факт совершения Иисусом Христом чудес — вне всякого сомнения.

Проговорив все это Ожгибесов торжественно поднял вверх указательный палец и замолчал, краем глаза посматривая на Аристотеля Алексеевича.

Аристотель Алексеевич демонстративно зажал уши пальцами, но видно было, что он внимательно и хищно слушает.

Верещагин поглядел на этот длинный убедительный палец Ожгибесова и сказал, чувствуя при этом, как непроизвольно речь его подлаживается под стиль оппонента:

— Я не собираюсь оспаривать того факта, что Иисус Христос действительно личность историческая и не сомневаюсь в его реальном существовании. Иисус жил и совершил дела чудные… Исцеления, изгнание бесов… Может быть… Но вот что касается главного чуда — чуда воскресения Иисуса Христа, то… все-таки сомнительно. Да, пришли наутро, а гроб пуст. Но это никак не доказывает того, что Он воскрес из мертвых. Во-первых, ученики могли украсть Его тело и объявить, что Он воскрес. Во-вторых, могло случиться и так, что Иисус не умер на кресте, а был погребен в бессознательном виде, затем ожил и явился своим ученикам. И третье мое возражение я сформулировал бы так: Иисус воскрес не в действительности, но лишь в воображении Его учеников.