К костру, поблескивая голой грудью под жилетом, подошел Джон, остановился поговорить с Тэком; оба склонились к орхидее. А потом на запястье Джона – медные листья, панцирь, когти: вдоль пальцев изгибались вниз длиннющие медные ножи на прихотливом браслете. Джон дергал локтем, словно, разоружись его рука, застучал бы по ноге.

Тэк улыбнулся, и Джон удалился.

Шкедт поморгал; бил озноб, ноги не держали. Вот Ланья – отошла, говорит с кем-то за столом. Невразумительным градом сыпались обрывочные вопросы. В боку дернулся мускул, и Шкедт его ужасно испугался. Сделал шаг, плечом задел кого-то – от того пахло вином. Огонь положил горячую руку на щеку, на грудь и на плечо, а в остальном предоставил Шкедта прохладе.

Где-то в тени дерева затрясла шевелюрой Милли: по плечам застучала кроваво-медная щепа.

Зачем они пришли? Зачем здесь толкутся? Череп изнутри словно помят и воспалился. Смотри на них, слушай их, складывай поступки и осколки разговоров; он поискал экран, что преобразит восприятие в информацию; подождал, когда кто-нибудь начнет танцевать, есть, петь. Пожалел, что Ланья не сказала, зачем они пришли. Но он ужасно устал. Так что пошел бродить. Однажды я умру, ни к селу ни к городу подумал он, но в ушах по-прежнему стучала кровь.

Он попятился от жара, снова попятился. (А где Ланья?) В смятении не смог обернуться. Всё громко и настырно обозначало слишком много всего: дым, что раскручивался над ветками; камешек под пяткой; горячая лента жара костра над бровями; бубнеж вокруг, здесь громче, там тише.

Неподалеку впереди стояла Милли – голые ноги двигались под музыку, которой Шкедт не слышал. Затем подле нее, скрестив ноги в листве, рассеянно щупая ножи на руке, плюхнулся Джон.

Некоторое время назад, сообразил он, опять пришла эта мысль: умоляю, я больше не хочу заболеть, умоляю, – но он едва расслышал, как она пролетела, и лишь теперь равнодушно различил ее эхо.

Кто– или что-то вот-вот явится на поляну – в этом он не сомневался; и равно не сомневался, что, блестящий и голый, на поляну явится Джордж! И Джун!

– Вот идиотизм, а? – говорил кто-то невидимый. – А ведь можно было на Гавайи!

Розовым бутончиком высунув кончик языка в уголке губ, Джон смотрел на подвижные икры Милли. Поднял руку с ножами (по подбородку метнулся отсвет) и рубанул сверху вниз.

Милли ахнула, придушила ах, но больше не издала ни звука. Не сделала ни шагу, даже не взглянула.

Шкедт в ошеломлении смотрел, как кровавый ручей шириной (посреди ужаса невпопад всплыла мысль) с карандаш течет ей на пятку.

– Слышь, отцепись…

– Давай-давай, пошли…

– Тэк, харэ меня, сука, лапать…

– Мне твоя бурая тушка без надобности. Я хочу тебя только до бара дотащить, чтоб ты там посидел.

– Слушай, ну прошу тебя, я…

– Ты не пьяный; ты говоришь, что не укурен, ничего такого, так что сядешь и посидишь спокойно! – За его плечо ухватилась мясистая Тэкова рука. (Шкедт с трудом одолел еще три шага.) – Ты там шатался, буквально, как в трансе каком. Пошли, сядем, выпьем, приведем тебя в порядок. Ты точно ничего не употреблял?

Хитрая орхидея у Тэка на ремне лязгнула о Шкедтову, простенькую.

– Эй, слышь! Шагай уже, оставь меня в покое… А где Ланья?

– Она быстрее найдет тебя у Тедди, чем пока ты по темноте шляешься. Сам шагай.

За таким вот диалогом они спотыкливо брели из парка в бар.

Шкедт колыхался в дверях, глядя на нестойкие свечные огоньки, а Тэк дискутировал с барменом:

– Горячий бренди! Слушай, ну вот же, налей воду из кофейника в стакан с дозой…

Джун? Или Джордж?

Пол Фенстер, четвертый по счету у стойки, поднял взгляд от своего пива (едва Шкедт его узнал, в животе приключился какой-то холод, но ничего, терпимо), подошел к Тэку и встал у него за спиной; а тот развернулся с двумя дымящимися стаканами.

– А?..

– Ага. Я все-таки нашел тут знакомое лицо. – Фенстер был в красной рубахе с длинными рукавами, застегнутой до середины груди. – Я и не надеялся, я только сегодня вернулся.

– А, – кивнул Тэк. – Ну да. Как делишки? Эй, мне надо друга напоить. Э-э… Пошли.

Тэк пронес стаканы с бренди над плечом какой-то женщины, обогнул какого-то мужика. Фенстер наблюдал, задрав подбородок.

Тэк вернулся к Шкедту. Фенстер подгреб следом.

– Держи бренди. Это Пол Фенстер, мой любимый бунтарь, умудрившийся провафлить свою причину[21].

– Это тебе так кажется. – И Фенстер отсалютовал пивной бутылкой.

– Ну, он не то чтобы провафлил. Он отвернулся, а она куда-то слиняла. Пол, это у нас Шкет. – (Получилось без воодушевления – или, может, Шкедт спроецировал.) – Пошли сядем.

– Здрасте, – кивнул Шкедт Фенстеру, который не глядел на него, не слышал его и, судя по всему, не узнал. Ладно, разговаривать Шкедту все равно было неохота, так что эдакой уклончивостью Фенстеру удалось его позабавить.

– Пошли-пошли. – Снова тревожно глянув на Шкедта, Тэк повел обоих к кабинке.

Жестикулируя бутылкой, Фенстер продолжал:

– У меня еще какая причина! Да, вы лишились девяноста пяти процентов населения, но все равно город-то прежний…

– Тебя здесь прежде не было. – Тэк сел с краю диванчика, и Фенстеру пришлось устроиться напротив. После чего Тэк сдвинулся, освобождая место Шкедту, который эти маневры заметил – интересно, заметил ли Фенстер.

Шкедт сел. Его тотчас пихнула Тэкова нога – тепло, хоть и нежеланно ободрила.

– Я не о том, – сказал Фенстер. – В Беллоне раньше было… сколько? Процентов тридцать черных? А теперь, хотя вы столько народу потеряли, где-то под шестьдесят. Ну, по моим оценкам.

– И все живут в гармонии, мире и братской любви…

– Херня, – сказал Фенстер.

– …и тихий, ясный, золотой полдень лишь изредка омрачается всхлипами бедной белой девочки, обесчещенной сорвавшимся с цепи негритосом.

– Ты чего, перед шкетом этим выделываешься? – Фенстер ухмыльнулся Шкедту. – Я с Тэком познакомился в первый день, как пришел в Беллону. У него голова-то на плечах имеется. Это он только делает вид, что в ней мозгов маловато. А ты такой сам в петлю лезешь. – Шкедта он так и не узнал.