— По-моему, я ей даже не нравлюсь, — сказал я Оуэну.

Он пожал плечами.

— НЕ В ТОМ ДЕЛО, — объяснил Оуэн Мини, — ЧТОБЫ ХЕСТЕР ВЫШЛА ЗА ТЕБЯ, ТЕБЕ НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО ЕЙ НРАВИТЬСЯ.

Между тем нам никак не удавалось добиться хотя бы приглашения в Сойер на Рождество. После каникул на Карибском море Истмэны решили Рождество 57-го провести дома. Мы с Оуэном уже тешили себя надеждами, но увы! — эти надежды очень скоро рухнули; в Сойер нас так и не пригласили. Оказалось, что Истмэны не поехали на Карибское море потому, что Хестер переписывается с каким-то чернокожим лодочником, предложившим ей встретиться на Виргинских островах. С этим лодочником Хестер сошлась еще в предыдущее Рождество, когда они отдыхали на Тортоле, — а ей ведь тогда было всего пятнадцать! Естественно, в каком смысле она «сошлась» с ним, нам с Оуэном никто не объяснял, и потому приходилось полагаться на те скупые подробности всей этой истории, что тетя Марта рассказала Дэну. Ему она, правда, рассказала куда больше, чем бабушке, которая полагала, что чернокожий матрос пытался «приставать» к Хестер, причем делал это довольно грубо, и потому Хестер теперь сама хочет остаться дома. На самом деле Хестер все время грозила, что удерет на Тортолу. Кроме того, она не разговаривала ни с Ноем, ни с Саймоном — за то, что они показали письма чернокожего лодочника родителям, и за то что они смертельно обидели сестру, не познакомив ее ни с одним из своих друзей по Грейвсендской академии.

Дэн Нидэм обрисовал всю эту ситуацию в стиле газетного заголовка: «Подростковые обиды в Сойере достигли невиданных масштабов!» Дэн посоветовал нам с Оуэном не сходиться с Хестер слишком близко. Как же он был прав! Но как же мы хотели хотя бы чуть-чуть испачкаться в волнующей грязи настоящей жизни, в которую Хестер, как мы подозревали, уже окунулась с головой. Ведь мы пока что познавали эту самую жизнь лишь опосредованно — через телевидение и кинофильмы. Любая мало-мальски грязная чепуха влекла нас, если приобщала к любви.

Ближе всего приобщиться к любви мы с Оуэном Мини могли из кресел первого ряда кинотеатра «Айдахо». В Рождество 57-го года нам с Оуэном было по пятнадцать; мы признались друг другу, что влюблены в Одри Хепберн — застенчивую служащую книжного магазина из «Мордашки», — но желали мы Хестер. Оставалось только сознавать, сколь мало мы, наверное, стоим в любви; мы чувствовали себя даже большими дураками, чем Фред Астер, танцующий со своим плащом. И как же мы боялись, что искушенная публика Грейвсендской академии оценит нас даже ниже, чем мы оценивали себя сами.

Торонто, 12 апреля 1987 года— дождливое Вербное воскресенье. Идет дождь — не теплый, весенний дождик, а колючая, холодная морось «не по сезону», как любила говорить моя бабушка. Сегодня подходящий день для Страстей Господних. Дети и прислужники церкви Благодати Господней на Холме, сгрудившиеся в притворе с вайями пальмы в руках, напоминают туристов, оказавшихся в тропиках в неожиданно холодный для таких мест день. Для шествия органист выбрал Брамса: «О Welt ich muss dich lassen» — «О мир, я должен покинуть тебя».

Оуэн терпеть не мог этого праздника и всего, что с ним связано: здесь и предательство Иуды, и трусость Петра, и слабость Пилата.

— МАЛО ТОГО, ЧТО ЕГО РАСПЯЛИ, — говорил Оуэн, — ТАК ЕГО ЕЩЕ ВЫСТАВИЛИ НА ПОСМЕШИЩЕ!

Каноник Мэкки тяжким голосом прочитал из Евангелия от Матфея: о том, как над Христом издевались, как ему плевали в лицо, как он кричал: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?»

Страстная неделя меня изматывает; сколько бы раз я ни переживал Его распятие, моя тревога за Его воскресение не угасает — я холодею от ужаса при мысли, что в этом году оно не произойдет, что оно не произошло и в том далеком году. Рождение Младенца Христа может умилить кого угодно; в Рождество любой болван способен ощутить себя христианином. Но самое главное — это Пасха; если ты не веришь в воскресение, ты не можешь считаться верующим.

— ЕСЛИ ТЫ НЕ ВЕРИШЬ В ПАСХУ, — говорил Оуэн Мини, — НЕ ОБМАНЫВАЙ СЕБЯ — НЕ НАЗЫВАЙ СЕБЯ ХРИСТИАНИНОМ.

Для заключительного песнопения органист выбрал обычные для Вербного воскресенья «Аллилуйи». Под противным холодным дождиком я пересек Рассел-Хилл-роуд, вошел в школу имени епископа Строна через служебный вход и проследовал через кухню, где со мной поздоровались все поварихи и школьницы, которым выпало дежурить в это воскресенье. Директор школы, преподобная Кэтрин Килинг, сидела на своем привычном месте во главе стола в окружении воспитательниц. Около сорока учениц, живущих при школе — бедняжки, не успевшие обзавестись в городе подругами, чтобы уехать к ним на выходные, и другие девчонки, что сами с удовольствием остались тут, — сидели за другими столиками. Это всегда неожиданно — видеть наших девочек не в школьной форме. Я знаю, им проще ходить в одном и том же изо дня в день: не надо ломать голову, что надевать. Но они и форм-то не выучились носить как следует — неискушенные в нарядах, они, получив разрешение одеться как им хочется, выглядят куда менее нарядно и кокетливо, чем в форме.

За те двадцать лет, что я преподаю в школе епископа Строна, школьная форма изменилась мало; я ее успел полюбить. Будь я девчонкой, причем любого возраста, я бы с удовольствием носил матроску, свободно повязанный галстук, форменный жакет (притом непременно с эмблемой своей школы), гольфы — которые в Канаде когда-то называли просто «носками до колен» — и плиссированную юбку. Раньше считалось, юбка должна быть такой длины, чтобы только-только касаться пола, когда девочка становится на колени.

Но во время воскресного обеда девочки надевают кто что хочет, и некоторые наряжаются до того безвкусно, что я иногда их не узнаю, — естественно, они надо мной за это посмеиваются. Кое-кто из них одевается как мальчишка, другие — как их матери или даже как те шлюхи, которых они видят в кино или по телевизору. Поскольку в столовой во время воскресного обеда я, как повелось, единственный мужчина, — вероятно, они одеваются так для меня.

Я не видел своей приятельницы (и своей официальной начальницы) Кэтрин Килинг с тех пор, как она родила очередного ребенка. У нее большая семья — там столько детей, что я уже сбился со счета, — но она все равно старается по воскресеньям посидеть за столом вместе с воспитательницами и поболтать с оставшимися на выходные девчонками. Кэтрин — чудо; но уж слишком она худа. И еще она всякий раз смущается, когда я ловлю ее на том, что она не ест, хотя пора бы уже привыкнуть; я, пожалуй, стал более постоянной принадлежностью воскресных обедов, чем она, — поскольку не беру отпуска по родам! Но вот на Вербное воскресенье она снова появилась, и картофельное пюре с фаршированной индейкой, как обычно, нетронутой горкой громоздится на ее тарелке.

— Индейку немного пересушили, да? — спросил я.

Дамы, как водится, рассмеялись — Кэтрин привычно покраснела. В своем пасторском воротнике она выглядит еще худее, чем на самом деле. Теперь, после того как от нас ушел каноник Кэмпбелл, Кэтрин стала моим самым близким другом в Торонто; но, хотя она моя начальница, я появился в школе епископа Строна раньше нее.

Когда меня принимали на работу, директором школы был старый Тедди Килгор, по прозвищу Плюшевый Медведь. Нас познакомил каноник Кэмпбелл, который, до того как его назначили викарием церкви Благодати Господней на Холме, служил в школе епископа Строна капелланом. Я при всем желании не мог бы найти человека, более привязанного к этой школе, чем каноник, включая даже самого Плюшевого Килгора. Я до сих пор поддразниваю Кэтрин — что, если бы это она была директрисой, когда я пришел устраиваться на работу? Приняла бы она меня или нет? Молодой человек из Штатов, а война во Вьетнаме в самом разгаре, а этот молодой человек недурен собой, да еще и неженатый… В школе епископа Строна преподавателей-мужчин всегда было мало; за двадцать лет работы здесь я иногда оказывался единственным мужчиной во всей школе.