Как только на Фарсе и его притоках сожжено было все, что могло гореть, войска двинулись дальше по направлению к Белой. Вначале предполагалось даже соединить все четыре колонны в одну и проникнуть в самую глубь абадзехских владений, но наличные боевые средства Эмануэля признаны были недостаточными для выполнения этой задачи. Страна, в которую предполагалось сделать вторжение, могла выставить в поле не менее пятидесяти тысяч хорошо вооруженных людей, а потому Эмануэль ограничился нападениями только на аулы, рассеянные по ее окраинам. Седьмого декабря колонны постепенно начали сходиться к Майкопу, уничтожая по пути все, что попадалось по берегам рек и ущельям гор. Как прежде, так и теперь, аулы везде находили пустыми, неприятель почти не показывался; даже перестрелки случались редко, а еще реже приходилось выбивать горцев из каких-нибудь укрытий или завалов; но войска тем не менее были настороже; лагерь окружался двойными цепями, и малейший шум вызывал ночные тревоги.

Одна из этих тревог осталась особенно памятной как явление чисто стихийное, выходившее из ряда обыденных явлений, к которым привыкли наши войска на Кавказе. Случилась она в самую полночь с восьмого на девятое декабря, когда солдаты, утомленные дневными работами, покоились глубоким и безмятежным сном. Вдруг все, что находилось в лагере, разбужено было таким оглушительным гулом, от которого дрогнули ближайшие горы и всколыхнулся весь бивуак, точно от сильного подземного удара: несколько палаток было опрокинуто, костры потухли, испуганные лошади сорвали коновязи. Крик и суета подняли на ноги всех, начиная с Эмануэля. Но тревога на этот раз оказалась фальшивой; это был шум большого горного обвала, упавшего в каких-нибудь полутораста или двухстах саженях от нашего лагеря. Огромная масса земли и камней, давно угрожавшая падением, наконец сорвалась и завалила всю дорогу, которая много лет пролегала под этим опасным навесом. Войска оставались наготове в ружье, пока казачий разъезд не вернулся с известием о случившемся. Тогда мало-помалу в лагере все приняло обычный порядок: водворилось прежнее безмолвие, последние голоса замолкли, последние огоньки, тускло светившиеся сквозь парусиновые стены палаток, потухли; лагерь погрузился в глубокий сон. Присматриваясь к темноте ночи, только и можно было видеть чёрные силуэты часовых, медленно ходивших вдоль передних линеек, да неподвижно стоявших, подобно конным статуям, казаков на аванпостах. Так прошло около часа. Вдруг раздались новые звуки, на этот раз хорошо знакомые кавказским солдатам – били тревогу. Быстрее даже, чем за час перед тем, войска выстроились впереди палаток. Тревога была настоящая. Целая партия абадзехов появилась перед нашими аванпостами, дала по ним залп и прежде, чем ей успели ответить, скрылась под черным пологом ночи. Утром, когда казаки поили лошадей, на противоположном берегу реки, на опушке леса, опять показалось человек до пятидесяти панцирников. Кольчуги их, сверкая при розовых лучах зимнего восхода, казались осыпанными рубинами и аметистами. Войска пришли в движение: пехота вызвана была в ружье, кавалерия с водопоя поскакала в лагерь. Но панцирники повернули назад и удалились неторопливо, шагом, точно появление их в виду лагеря не имело другой цели, кроме удовлетворения простого любопытства. Полагали, что это были темиргоевцы. В тот же день колонна подполковника Пырятинского сделала поиск в их землю. Она проникла довольно далеко, но и здесь, как на всем обширном пространстве, где только маневрировали наши войска, аулы стояли брошенными, и неприятель вел слабую перестрелку, которая отличалась от других перестрелок разве тем, что со стороны неприятеля действовал фальконет, вероятно, оставленный турками. О самом Джембулате не было никаких известий, темиргоевский вождь точно расправлял свои крылья в ожидании случая дать полный простор своему орлиному полету. Но о нем мы услыхали не скоро – это случилось уже в сентябре следующего 1829 года.

Походом к темиргоевцам завершились русские репрессалии. Они продолжались почти три недели и стоили нам восьмидесяти пяти человек, выбывших из строя. Надо сказать, однако, что жертвы эти не превышали результатов, добытых экспедицией: три враждебные нам народа – бесленеевцы, башильбаевцы и баракаевцы вступили в подданство России, несколько десятков ногайских семейств водворилось на прежних местах по Кубани, около ста тридцати душ общего пола взяты в плен; истреблены все попавшиеся нам на глаза аулы и уничтожены громадные запасы сена, которого достало бы на несколько лет на целую кавалерийскую дивизию. Даже отложившиеся от нас кабардинцы не могли не задуматься над участью, которая ожидала их в будущем. Два знатнейшие князя – Росламбек-Бесланов и Мирза-бек-Хамурзин – сами приезжали в Ставрополь для личных переговоров с Эмануэлем. Они говорили о готовности своей покориться и вывести из гор свои аулы, ежели только им дозволено будет не возвращаться в Кабарду, а поселиться на Кубани, где они брались охранять наши границы. Эти условия, входившие в прямой расчет Эмануэля, не были однако же, приняты главнокомандующим.

“Подобное снисхождение, – писал он Эмануэлю, – ослабит до некоторой степени то влияние, какое мы уже приобрели над горскими народами, и кабардинцы, поселившись на Кубани, будут служить не охраной наших границ, а вожаками и укрывателями хищнических партий”.

Паскевич настаивал, чтобы князья с подвластными им аулами непременно вернулись в Кабарду на прежние пепелища, между Баксаном и Тереком, за линию наших укреплений. Кто был прав: главнокомандующий ли, скептически относившийся к миролюбивым заявлениям кабардинцев, или Эмануэль, старавшийся уступчивостью и доверием привлечь их на нашу сторону, – этот вопрос остается открытым: ни Росламбек, ни Хамурзин не захотели принять предложенных им условий и остались в горах. Они предпочли открытую вражду с нами насильственному переселению в пределы Кабарды, под надзор ненавистной им администрации.

Вообще, главнокомандующий не стеснялся в своих суждениях относительно военных событий на Кубани и в одном из своих предписаний делает подробный разбор действий Эмануэля:

“Прошедшее, – говорит он, – лучший урок для будущего, рассмотрим же происшествия на линии в истекшем 1828 году:

Несмотря на предстаявший разрыв с турками, в начале обстоятельства для нас были самые благоприятные, народы па левом берегу Кубани даже отказались, по приглашению турецкого правительства, удалиться в горы, объявив, что они предпочитают оставаться вблизи русских; прочие, за исключением абадзехов и беглых кабардинцев, приметно переменили свое поведение и, будучи убеждены в бескорыстных видах нашего правительства, больше оному доверяли, нежели туркам, так что, по мнению Вашему, за Кубанью в пользу турок не могло быть никакого важного ополчения.

Сколь ни успокоительны были таковые донесения Ваши, я поспешил на всякий случай усилить вас Навагинским пехотным полком и предоставил удержать на линии по Вашему усмотрению вторую Уланскую дивизию.

Ни одним из этих выгодных условий Эмануэль, по мнению Паскевича, не воспользовался для развития своих операций в земле непокорных народов”.

“В минувшем году, – писал Паскевич, – на линии происходило следующее:

Первого мая генерал-майор Антропов выступил на Уруп для рассеяния партии в восемьсот человек, собиравшейся из абадзехов и кабардинцев, но, не открыв ничего, возвратился назад.