«…Эмина считает, что я занимаюсь ерундой, и называет меня „crank“, что можно перевести и как „чудак“, и как „коленвал“, а я, чтобы не портить себе настроения, не уточняю, в каком смысле она называет меня „crank“. И все же ей не удается скрыть свой интерес к пластинам. „Ты что, оставляешь их у себя в номере? – проговорилась как-то. – А не боишься, что уборщица найдет?“ Я ей ответил: „Нет, не боюсь, потому что пластины прячет Витька, а туда, где он их прячет, никакой взрослый не пролезет“. Хорошо, что сын сам еще толком не понимает, что делает. Для него это всего лишь забавная игра…»

«…Согласен: лучшее средство хорошо начать день – придумать, какую радость я могу доставить хотя бы одному человеку. Альтернативы уже нет, этот человек – мой сын. Без Эмины я чувствую себя так, словно снял с себя тесные ботинки, натершие мне ноги до кровавых мозолей. Я лежу в постели с ангиной – пересидел в холодной воде. Эмина уехала вчера в Кирению вместе с сотнями курортников, которые испугались турецкой оккупации. Все говорят о войне. Я не верю…»

Это была последняя запись. Я кинул тетрадь на палубу. Лора не спала. Не поворачивая головы, она безразличным голосом спросила:

– Интересно?

– Они расстались девятнадцатого июля, – ответил я. – Эмина уехала из Фамагусты, и последний день своей жизни Марат посвятил сыну.

Не случайно мадам интересовалась этрусскими пластинами, думал я, стягивая с себя гидрокостюм. Аналог она увидела в римском музее и вспомнила о подводных поисках своего «крэнка». Вспомнила и поняла, что Марат не успел вывезти пластины из Фамагусты, потому что погиб на следующий день после их расставания. И она, решительная женщина, ринулась окучивать повзрослевшего Виктора, надеясь хитростью вытянуть из него фотоснимки и по ним вычислить номер, в котором «крэнк» жил двадцать пять лет назад и где до сих пор пылится бесценное сокровище…

– Как трагично и романтично! – вздохнула Лора. – Ностальгия по молодости и любви толкнула мадам на чудовищную ложь. А стервоза Стелла решила сыграть на ее чувствах, признать свое родство и стать наследницей… Море приоткрыло нам завесу, и тайное стало явным.

«Как ты далека от истины, – подумал я, испытывая едва ли не щемящую жалость к девушке, которая получала духовное наслаждение от прикосновения к иллюзорной тайне. – Как ты еще далека…»

Я поднял с палубы тетрадь, раскрыл ее на последней странице, затем закрыл, скрутил в трубку. Мне было невыносимо трудно обманывать Лору молчанием, и желание рассказать ей об истинных мотивах, которые толкнули мадам на чудовищную ложь, было настолько велико, что я опустил руку с тетрадью на перила и разжал пальцы. Пропитанная влагой тетрадь шлепнулась на воду и легко ушла в глубину.

Потом я лег рядом с Лорой на горячую палубу и отдал власть над собой единственному желанию, которое необязательно было сдерживать.

И в этот раз мы вернулись в гостиницу затемно. Лора едва стояла на ногах, и, когда я повел ее к себе, она покорно вверила себя в мои руки.

– Мне никто не звонил? – с надеждой спросила она портье, проходя мимо его стойки.

– Увы, мисс, – развел руками портье.

– Бедный отец, – прошептала Лора, когда мы зашли в кабину лифта, которая казалась огромной из-за зеркальных стен. – Он, наверное, уже потерял надежду.

– А ты? – спросил я.

– Не знаю, – после небольшой паузы ответила Лора.

Она надолго закрылась в душевой, а я раздвинул настежь балконную дверь, постоял на пороге, всматриваясь в черноту. Ночь дышала сыростью с запахом хвои, и мне казалось, что я чувствую дыхание Мертвого города, заваленного погребальными венками, связанными из еловых веток.

Неприятный озноб, волной прокатившийся по спине, заставил меня вернуться в комнату. Я только раскрыл дверцу бара и принялся рассматривать этикетки на многочисленных бутылках, как в дверь постучали. Вряд ли какой-либо иной человек вызвал бы у меня столь яркую антипатию, как Мизин. Его бронзовая физиономия с близко посаженными белыми глазами излучала тупое самодовольство человека, не воспринимающего из-за своих особенностей никакую иную боль, кроме грубой физической.

– Собираю на похороны генерала, – голосом инициативного активиста объявил он и нацелил карандаш в огрызок бумаги. – Скоропостижно скончался от сердечного приступа. Прошу по пять фунтов с носа, но возьму, если не жалко, и больше. Будем заказывать от группы венок и подарки родственникам.

– Какие подарки? – пробормотал я, покорно ожидая неизбежного взрыва в своей душе и представляя, как бронзовая физиономия будет деформироваться и брызгать кровавой слюной, соприкоснувшись с моим кулаком.

– Что-нибудь, – ответил Мизин. – Сувениры. Напитки. Для самоуспокоения… Всегда же приятно, правда?

Нельзя! Нельзя! – мысленно приказывал я себе. Я должен продержаться до завтрашнего дня. Всего одну ночь простоять, не сорваться, не наполнить его поганой кровью джакузи…

– Хорошо, – ответил я. – Только у меня одна купюра в пятьдесят фунтов.

– Вауу! – сказал Мизин и почесал карандашом затылок. – Ноу проблем! Я сейчас схожу к себе и разобью по пятерке. Идет?

Мизин устал держать руку протянутой, кивнул и, насвистывая, пошел по коридору. Я вышел из номера, тихо прикрыл за собой дверь и последовал за ним. Его затылок вместе с ушами создавал фигуру из трех кругов, что-то вроде «оОо», но мне каждая часть его тела навязчиво напоминала боксерскую грушу или мишень в тире для стрельбы разрывными пулями.

– Сам проявил инициативу? – спросил я.

– Конечно! – произнес Мизин, тоном сетуя на черствость членов туристической группы. – Кому охота этим заниматься? Все хотят вино пить и на пляже валяться. А я подумал: жалко же мужика! И родных его жалко. Надо людям что-нибудь привезти из-за границы для самоуспокоения.

Он открыл ключом дверь своего номера и вошел внутрь. В комнате горела подвесная люстра и работал телевизор. На ходу сгребая с кровати трусы, носки и еще какие-то тряпки неопределенного назначения, Мизин предложил мне сесть поверх скомканного одеяла.

– Пятьдесят фунтов, фифти фунтз, – напевал он, выдвигая ящик тумбочки, в котором лежало несколько купюр. – А я тут от скуки английский стал изучать. Послушай, у меня правильное произношение? Фиф-ти фун-тз… Как правильнее: фифти или фифтю? Тут, говорят, кончик языка надо куда-то засунуть, чтоб лондонский акцент получился… Во! Если ты дашь мне десять, то я как раз найду тебе сдачи.

Я ходил по комнате. У прикроватной тумбочки я остановился, ухватил двумя пальцами зеленый абажур настольной лампы и приподнял ее. Электрического шнура у лампы не было.

– Значит, я записываю чирик? – продолжал трепаться Мизин, не глядя на меня. Он сел за стол, покрытый стеклом, разложил мятый листок и сосредоточился, покусывая кончик карандаша.

– Так! Как тебя… Нефедов?

– Нет, – ответил я. – Ты спутал. Меня зовут Кирилл Вацура. А Нефедова убили в Ялте.