– Пакет-то забыла! – похлопала себя Анька по бокам. Они уже почти вышли из школы, стояли у внутренних тяжелых дверей. Гардероб остался справа и чуть позади. Слева, вплотную к входным дверям, сделали будку вахтера. Были какие-то взрывы, говорят, по всей стране захватывают заложников. Решили в школе поставить охрану. Отец их классной руководительницы Ольги Анатольевны помогал. Саша помнит, как он после Нового года пришел к ним на урок ИЗО и спросил, кто из мальчиков хочет помочь строить вахту. Потом сказал:

– Я сам только из Чечни, у меня вот такие там были пацанята, чуть постарше, мы не позволим, чтобы это повторилось в нашей родной Тюмени и в родной 28-й школе.

Сжал кулаки, щеки тоже сжал, увел Ваню Дылду, Максима Киселёва и Таира строить вахту. И когда он в Чечне успел? Саша помнит же, что вот ведь только война там началась, у их классной отец туда уехал, она им на уроке объявила тогда с гордостью, что он там первый будет. А этот уже и вернуться успел? Брешет, наверное. Но будку построил, и через пару дней у входных дверей появилась вахтерша, да так до сих пор там и сидит. Сейчас эта женщина, наверное уже бабушка, тоже была в своей каморке. Но не сидела у окошка, а смотрела стоя в маленький, меньше учебника, телевизор. С ней рядом стояла старая гардеробщица, какие-то учительницы, физрук. Смотрели молча. Саша подтянулась и заглянула в экран: на нем было написано: «Владислав Листьев убит». И фотография. У Саши похолодело в животе. Что-то склизкое, жуткое. Такое бывает, когда мама на автобус опаздывает и приходится ждать ее до ночи. Или когда по Белому дому стреляли, а Саша сидела весь день в пансионате одна, смотрела телевизор и вжималась от страха в пол. Ей тогда так страшно стало, что она боялась шелохнуться, будто, шевельни она хоть пальцем, и потолок, и пансионат их, и вообще весь мир рухнет. Сейчас от этого портрета, от лиц учительниц и гардеробщицы ей казалось точно так же.

– Пусти! Ну пусти! Че там? – это Анька лезла к окошку. Она просунула лицо рядом, теперь они обе заглядывали к вахтерше в каморку. Анька вряд ли успела прочитать надпись, так как фотография пропала и начались новости. Сказали про экстренный выпуск. Они приготовились послушать, и тут к ним подошла Наталья Валентиновна, вся в слезах, обняла их с Анькой и по-настоящему, будто на кладбище, запричитала:

– Убили, девочки! Владислава Листьева убили!

Она достала из-под манжета носовой платок, вытерла глаза с размазанной тушью, убрала платок снова куда-то под рукав, потом сгребла Сашу, Аньку и еще пару девочек чуть постарше, которые тоже прибились послушать новости, и с ревом повела их к двери:

– Нельзя вам, девочки, смотреть. Не смотрите.

Они вышли. На улице почти стемнело. Как же надоела эта вторая смена! Встаешь – одна, собираешься – одна, домой возвращаешься – одна. Ну, с Анькой и с другими девочками, но мамы-то нет. Когда учились с утра, можно было с ней вместе выйти и чуть-чуть подождать у Аньки. А теперь нельзя же в семь утра к ним приходить, если школа с часу. Пока встанешь, поешь, оденешься, наслушаешься через дверь подозрительных звуков, спустишься на улицу, так набоишься, что потом весь день ходишь, будто подмороженная. А ведь еще назад одной возвращаться!

Вообще-то, их хотели сегодня отпустить пораньше, чтобы они готовились к вечеру. Он будет завтра после второго урока. Ольга Анатольевна так подгадала, что первым уроком им поставили ИЗО, а вторым – классный час. Не будет занятий, они станут готовить кабинет, сдвигать парты. Завтра придут родители… Кто успеет. Саша выступает, поет под фонограмму. Анька играет в «Любовь с первого взгляда». И дискотека в классе, и чаепитие. Но это завтра, а сегодня им нужно идти домой по темной улице. И Листьев убит. Анька взяла Сашу за руку.

– Да не боись ты! – бодро сказала она.

Хорошо ей, у нее родители уже дома и только первый этаж.

– Сейчас остальные пойдут. И мы с ними! Ну! Пошли на скамейке-то посидим, всех дождемся. С Лилей дойдем и с Мякишевым.

Точно, Мякишев! Саша мельком видела, что он тоже лез смотреть новости, а теперь сидел на скамейке. Мякишев жил в оштукатуренном бараке за железной дорогой, напротив садика. Это больше половины пути. А там светло, фонари у продуктового – они с Анькой как-нибудь добегут. И потом что-нибудь придумают.

– Листьева убили! Листьева убили! – истерично закричала какая-то учительница.

Она бежала из правого крыла коридора в левый мимо холла, мимо гардероба, вахты, всклокоченная, черная от горя. Когда только успела почернеть?

– Убили Листьева! – раздавалось уже в конце коридора, где-то возле мальчишеского кабинета трудов.

Саша выскочила на улицу. За ней прибежали Анька, Мякишев, Лиля и Вика Иващенко. Они молча пошли к дороге. Возле перехода их нагнали Салават, Рудникова, Лисовец. Никогда они друг с другом хорошо не играли и нормально не разговаривали, но сейчас старались держаться вместе. Даже Салават, которого никто не любил за дружбу с вором Королёвым, шел рядом. Будто и сам по себе, но не отставал.

Первая свернула Рудникова. Не попрощалась – просто юркнула в своей дом, где ее ждала королевский дог Альма. Потом повернул направо и пошел к дальним, на этой стороне железной дороги, баракам Лисовец. Остальные перебежали сначала большую дорогу, потом – железную. Лиля побежала к пятиэтажке возле садика, она жила в среднем подъезде этого дома, но не дошла с ними до арки, а свернула сразу, в их дворе всегда горели фонари, потому что там жил начальник ДСК. Саша завидовала детям из этого длинного дома – им не страшно. Вот бы ей пожить так хотя бы недельку, чтобы и на улице, и на лестнице светло было. Мякишев жил в белом бараке, от которого почти полностью отвалилась деревянная сетка со штукатуркой, и теперь были видны бревна. Этот барак стоял прямо у дороги: повернешь, сделаешь пятнадцать шагов – и уже на крыльце. Мякишев посмотрел на них – Сашу, Аньку, Олю – и сказал как-то небрежно:

– Ну, пока?

Будто ждал от них какого-то ответа. Анька помахала ему рукой, Саша с Олей ничего не сказали. Мякишев дошел до угла дома и остановился рядом с крайними, их с мамой, окнами – там было темно.

– Мамы нет, можно еще погулять. Проводить вас, что ли? – неуверенно спросил он.

Ему самому страшно, он не хочет дома один сидеть.