Последовало долгое молчание — Бенжамен, поджав губы, тщательно подбирал слова.

— Что же, существует и такая точка зрения, — ответил он.

Глин включил двигатель и повез их домой.

* * *

В послеполуденный час следующего дня, безоблачного, с пронзительно синими небесами, дня немыслимого покоя, дня, когда гудение насекомых в вереске и то представлялось исполненным смысла событием, Бенжамен и Сисили поднялись, чтобы прогуляться, на мыс, тянувшийся над Ривом. Вчера ночью, прежде чем разойтись по кроватям, они поцеловались в дверях ее спальни, и никаких сомнений относительно смысла его поцелуй этот не оставил. Правильно истолковать такой поцелуй способен был даже Бенжамен. Сисили прошептала: «Что-то у нас с тобой завязалось, правда?» — а после ускользнула во тьму своей спальни, напоследок успев с быстрой, упоенной улыбкой оглянуться на Бенжамена.

Он пролежал без сна почти до рассвета — мысли о новом, нежданном счастье так и плясали в его голове.

Сегодня же они карабкались, поднимаясь к зазубренному кряжу Крейгиау-Гвинеу, на котором, по словам дяди Глина, стояла некогда горная крепость, построенная, вероятно, еще в железном веке. Впрочем, в этот жаркий безмолвный час им, окруженным с трех сторон океаном, по которому катили пенистые валы, было не до размышлений о подобных вещах. Спуск от крепости к верхушке обрыва оказался более пологим. Бенжамен, держа Сисили за руку, вел ее по овечьей тропе сквозь колючий утесник: в таких местах он обретал проворство и уверенность шага, обнаруживая, что само строение земли Ллина запечатлелось в его сознании за годы детских прогулок, за долгие светлые вечера, отданные веселым вылазкам с Лоис, с отцом и мамой, с дедушкой и бабушкой, даже с Полом. Пусть Глин говорит что хочет: часть этого полуострова все равно принадлежит ему, в каком-то смысле.

Еще не достигнув края обрыва, они наткнулись на широкую, изрядно разбитую дорогу, идущую вдоль мыса. Они повернули налево и пошли по ней в сторону Порт-Нейгула. Там, где дорога сворачивала, уклоняясь от моря, из папоротников поднималась широкая плоская каменная плита. Прекрасное место, чтобы присесть и передохнуть. Его как раз хватало на двоих, если, конечно, эти двое не против того, чтобы сидеть, как можно теснее прижавшись друг к другу.

Бенжамен окинул взглядом огромную ширь залива, заслужившего свое название тем, что в ходе столетий он заманил в себя на верную смерть бесчисленных мореходов; нынче залив — в который, впрочем, раз — выглядел почти благодушным. Величавость этой панорамы, еще и освященной присутствием Сисили, наполнила душу Бенжамена загадочным, неизъяснимым блаженством.

— В прошлом году, вот в это же время, — сказал он, — мы с дедушкой смотрели на такой же вид. Вон оттуда, — он указал на лежащий по другую сторону залива Клайн. — И дед произнес удивительные слова. Он сказал, что невозможно смотреть на такую картину и сомневаться в существовании Бога.

Несколько мгновений Сисили молчала, а потом спросила:

— А ты с ним согласен?

Бенжамен открыл было рот, чтобы ответить, но смолчал. Он едва не выпалил решительное «да», однако что-то удержало его. Некое новое вкрапление неуверенности в сознании. Сложная вереница быстрых мыслей, приведенных в движение этим вопросом, завершилась неожиданно тем, что он произнес, обращаясь к Сисили:

— Можно тебя о чем-то спросить?

— Конечно. О чем хочешь.

— Как ты смогла простить меня?

— Простить? За что мне тебя прощать?

— За ту статью.

— Господи, Бенжамен, это же было сто лет назад.

— Да, я знаю. И все-таки. Она была такой обидной. Недоброй.

— Ничего подобного. Я тебе уже говорила: она стала лучшей услугой, какую мне когда-либо оказывали. Актрисой я всегда была никудышной. Я выходила на сцену только потому, что так хотела мама, — ну и еще потому, что это отвечало моим глупым представлениям о себе. А ты меня от них исцелил. Именно так, в буквальном смысле: исцелил. Я не верю, что ты сделал это по злобе. Ты ведь уже сочинял тогда музыку, потому… потому, что любил меня — теперь я знаю, — и, думаю, по той же причине написал и ту статью.

— Потому что любил?

— Да, думаю, так. Чтобы я заметила тебя. Это и есть любовь, если хочешь. Состояние, в котором… в котором люди помогают один другому увидеть, какие они есть на самом деле.

— Да, — произнес Бенжамен. — Да, ты права. Она ответила на его вопрос. В этой новой близости с Сисили Бенжамен открыл уже и свое новое, более истинное «я», и это «я» не знало точного ответа, никакого не знало ответа на вопрос, существует Бог или нет. Похоже, Бенжамену придется вскоре смириться с бременем обновленной личности, еще более склонной к сомнениям, нежели та, какой он обладал прежде.

— Не знаю, — признался он Сисили, — не знаю, согласен я с дедушкой или не согласен.

— Христианство не для меня, — решительно произнесла она. — По-моему, восточные религии способны научить нас гораздо большему, тебе так не кажется? Да и вообще, я верю в то, что основу каждой религии составляет, скорее всего, один и тот же Бог. Во что обращает меня эта вера — в пантеистку?

— Пантеист — это человек, который видит Бога во всем. Думаю, как раз дедушка на самом-то деле пантеист и есть. Бедный дедушка. Он сейчас прикован к постели, у него постоянные боли.

Бенжамен встряхнул головой, отгоняя нахлынувшие вдруг мрачные мысли.

— Я знаю только одно, — сказал он, — я очень люблю эти места и чувствую, что они накрепко связаны с… с моим будущим.

Сисили непонимающе взглянула на Бенжамена. Собственно, и сам Бенжамен своих слов не понял.

— Здесь завершится моя история, — медленно выговорил он. Впрочем, и эти слова были ничем не лучше. — Прости, что-то меня на выспренность потянуло.

Сисили склонила голову к плечу и какое-то время обдумывала его последние слова.

— Хотелось бы и мне знать, где завершится моя история. Дома у меня настоящего нет. В Бирмингеме я себя как дома не чувствую, да, если по правде, и нигде. Может, мне с этим в Америке повезет.

— Почему в Америке? — спросил Бенжамен. Она ответила чуть дрогнувшим голосом:

— Потому что я скоро уеду туда. — И, ощутив, как замер сидевший рядом с ней Бенжамен, Сисили обратила на него глаза, полные печали — из-за боли, которую должна была ему причинить. — О, не навсегда, Бен. На несколько месяцев.

— Несколько месяцев!

— Только на время, пока мама будет играть в Нью-Йорке. Театр не бродвейский, так что спектакль может протянуть всего недели две. Я буду ужасно скучать по тебе, Бенжамен. Но когда еще мне удастся попасть в Америку? Мы будем жить на Манхэттене, а уик-энды проводить на Лонг-Айленде…

— А экзамены? Я думал, ты собираешься вернуться в школу.

— Не раньше Рождества. — Она встала, притянула Бенжамена к себе. Тело Сисили плотно прижалось к нему, он ощущал ее частое дыхание, биение ее сердца. — Послушай, Бен, в прошлом я наделала кучу дурацких ошибок с мужчинами. Ты — не ошибка. Ты — первый. Первый, последний и единственный. То, что происходит здесь с нами, это только начало, ты разве не понимаешь? Нас еще ждут впереди сказочные времена, тебя и меня. Сказочные, невероятные времена. Нам так повезло, так сильно, так здорово повезло — мы нашли друг друга. Мы молоды, Бен, так молоды, и мы уже знаем Мы самые везучие люди на свете, ты и я! И я от этого отказываться не собираюсь. Ничто на свете не заставит меня отказаться от этого. Что такое несколько месяцев, несколько месяцев разлуки в сравнении с тем, что нас ожидает? Ничто, Бенжамен. Совершенное ничто.