Муса объявил Семену волю руководства. Тот посмотрел в потолок, после чего вышел, не прощаясь. Через час вернулся с виноватым лицом.

— Муса Самсоныч, — сказал он. — Мы… это самое… Короче, понимаем, что положение сейчас тяжелое… В общем, так… Ребята не возражают насчет и дальше работать по старой схеме… Пока что… Вы уж потом, когда разбогатеем, не забудьте. Надо будет подбросить рабочему классу на молочишко.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал Платон, когда Муса доложил ему о результатах переговоров. — Так — нормально. А то сразу — Ахмет, Ахмет…

Ах, девяносто первый, девяносто первый… Помнишь, ты жила тогда на Ленинском, и Нескучный сад, куда мы бегали целоваться, был как раз напротив твоего дома. И ты все время боялась, что кто-нибудь из твоих увидит нас в окно, особенно сын. Почему-то муж беспокоил тебя намного меньше. А помнишь, как наступил этот самый девяносто первый год? Было около десяти вечера, и мы стояли в Нескучном, рядом с заваленной снегом скамейкой, и я грел твои руки, а ты говорила, что надо что-то решать, что ты никак не можешь сделать этот шаг и что впервые тебе не хочется идти домой, к гостям… А потом я проводил тебя до подъезда и встретил Новый, девяносто первый, глядя на твои окна, где горел свет и видна была новогодняя елка. А потом все медленно покатилось под откос, Наташка отказала нам от квартиры, и видеться мы стали все реже и реже. И Нескучный сад зажил своей, не имеющей к нам отношения, жизнью…

Виктор Сысоев довольно быстро понял, что существует определенный предел, за которым его понимание происходящего перестает чему-либо соответствовать.

После истории с кооперативом «Инициатива» он, приобретя отрицательный, но бесценный коммерческий опыт, чувствовал себя в «Инфокаре» как рыба в воде. И начальный период безденежья, и первые заработки, и фиатовская авантюра — все это не выходило за рамки уже знакомой ему деятельности. И пока инфокаровские доходы исчислялись сотнями тысяч долларов, пока в любое время можно было потрепаться с Платоном или Мусой о недавно прочитанной книге, о случайно встреченных старых знакомых, о ситуации в Институте, о бабах, наконец, он чувствовал себя достаточно комфортно. Но когда выручка перевалила за десятки миллионов, Виктор стал ощущать невыносимое физическое давление, не пропадавшее ни днем ни ночью. Платон, растянувший свой рабочий день до двадцати часов и умудрявшийся к тому же вклинивать в спрессованное донельзя расписание многочисленные романтические свидания, Муса, тянущий на себе всю инфокаровскую махину, Ларри, назначающий сверку расчетов с Заводом на два часа ночи и распределение машин по стоянкам — на четыре, Марк, в своей борьбе за место под солнцем упорно старающийся пересидеть Ларри, — все они как бы перешли в иную категорию людей. Они были готовы к этому новому вызову, к большой ответственности, к большим деньгам и непростому процессу их приумножения и безудержной экспансии, а он — нет. Риск, на который они ежедневно и ежечасно шли, бросая на заляпанный грязью и кровью игорный стол молодого российского бизнеса миллионы столь трудно заработанных долларов, выбор между весьма правдоподобной потерей всего капитала и эфемерной возможностью его удвоения, выбор, за которым, казалось бы, не стояло ни расчета, ни трезвого анализа — ничего, кроме потусторонней интуиции Платона, неодолимой воли Ларри и железной командной дисциплины, обеспечивающей невиданную и мгновенную концентрацию ресурсов, — этот риск и этот выбор были не для него. И Виктор, по-прежнему оставаясь заместителем Платона и формально занимая более высокое положение, чем Марк и Ларри, стал постепенно уходить в тень. Он вел несколько коммерческих проектов с невысокой нормой прибыли, организовал торговлю спорттоварами, самостоятельно распоряжался бюджетом в двести тысяч долларов, по сложившейся традиции присутствовал на всех заседаниях правления и переговорах, регулярно отчитывался перед Платоном о состоянии дел. Время от времени ему отдавали для проработки кое-какие куски основного бизнеса, потому что в грамотном анализе возможных последствий, точности планирования и обоснованности прогнозов равных Виктору не было, но от принятия ключевых решений он отстранился. Да и со здоровьем у него что-то не клеилось. Секретарша Пола — ее привел в «Инфокар» Платон после трехдневного романа где-то на Истре — держала у себя в столе целую аптечку и, если Виктора скрючивало, немедленно снимала трубки со всех телефонов, чтобы не звонили, после чего начинала приводить шефа в чувство. А еще в подчинении у Виктора оказался Леня Донских.

Случилось это так. Платон, державший в голове колоссальный объем информации, стал забывать о самых элементарных вещах. Надо сказать, что и в Институте он не отличался особой организованностью, но в вольготных академических условиях это всегда воспринималось с юмором и ни к каким нежелательным последствиям не приводило. Подумаешь, на семинар опоздал… В «Инфокаре» же платоновское неумение хоть как-то организовать свое время было чревато катастрофой, потому что все отношения с внешней средой, с властными структурами, банками, Заводом и представляли собой ту самую, заботливо сплетаемую им паутину. И когда в приемной у Платона неожиданно сталкивались люди, которым не то чтобы находиться вместе, но и знать, что каждого из них с Платоном что-то связывает, было категорически противопоказано, да еще при этом обнаруживалось, что хозяин кабинета два часа назад улетел в Англию, но забыл об этом предупредить, то создавалась ситуация просто опасная. Конечно, платоновской секретарше Марии удавалось их всех развести, что-то объяснить, кого-то замкнуть на Мусу, кого-то — на Марка, однако по мере развития бизнеса делать это становилось все труднее и труднее. Поэтому зачастую большие куски талантливо сплетенной, но временно оставленной в небрежении паутины рвались, и тогда жирные мухи, томящиеся в сладкой платоновской неволе, огорченно жужжа, вырывались на свободу.

Наконец случился и вовсе неприличный прокол. Приглашенный в «Инфокар» на собеседование видный деятель «Памяти» прождал два часа только для того, чтобы увидеть влетевшего в офис Платона в сопровождении трех представителей Еврейского Конгресса. «Памятник» разразился проклятиями и, уходя, пообещал разнести это жидовское гнездо по кочкам. Вот тогда Муса в категорической форме и потребовал от Платона упорядочить свою жизнедеятельность.

— Тебе что, трудно хоть кого-нибудь информировать о своих планах? — выпытывал Муса, все еще переживая непростой разговор с озверевшим от обиды патриотом. — Ладно, сейчас я с этим типом договорился. А если бы нет? Ты понимаешь, что может случиться?

Платон, о чем-то сосредоточенно размышлявший, покорно кивнул головой и сказал:

— Угу.

— Что «угу»? — рассердился Муса. — Что ты мне тут угукаешь! Делай что-нибудь. Или я ухожу к чертовой матери. Мне и без твоих закидонов дел хватает. Сам не можешь нормально организоваться — найми себе няньку. Скажи, сколько надо платить, чтобы за тобой присматривали, — буду платить.

Платон посмотрел на Тариева стеклянными глазами, как бы пытаясь понять, что Мусе нужно и почему он его мучает, стряхнул оцепенение и крикнул: