В новом своем жилище Сашка долго сидел в кромешной тьме, слушая, как бьет поклоны перед образами Серафим. Как утробно гудят и урчат трубы системы парового отопления, за которой нынешней ночью следит Варнава. Звонко светил месяц новорожденный. И вдруг будто грузная тень проскользнула от собора к реке. Скрипнул под шагами снег за окном. Рухнули с неба в таежную глухомань четыре звезды одна за другой. Сашка зажег свечу. Вынул из кармана куртки сложенный конверт. И в последний раз прикоснулся к жизни земной. «Милый друг, – говорила ему оттуда Лиля, – мой Ангелочек погиб. Я узнала об этом только на прошлой неделе. А до того один за другим отошли в мир иной мои старики. И жизнь мирская, жизнь в грехе потеряла всяческий смысл. Что бы там ни говорили, она погибла из-за меня. Всякое ведовство – от лукавого. И обращено прежде всего на наших близких. Их жизни – плата за дешевые чудеса. А еще собственная душа, которую, даст Бог, мне удастся сберечь для жизни вечной. По благословению духовника своего отправляюсь на послушание в монастырь. Может, сподоблюсь когда благодати принять иноческий постриг и остаться там навсегда. Этой же благодати я и тебе желаю, милый мой друг. Храни тебя Господь и Царица Небесная»!

Скомкав письмо, он поднес его к пламени и осветил ярким всполохом женских чувств убогую свою келью. Опустился на колени. И, глядя в глаза Христу на картонке, сам залился слезами.

Νικομήδεια[131]. Imp. С. Aurelio Valerio Diocletiano IX et Imp. M. Aurelio Maximiano VIII[132]

Долгий и изнурительный путь до столицы Вифинии славного града Никомедии преодолевали несколько дней: усталым цугом, во главе которого верхом на кургузой смиренной лошадке каурого окраса тот самый веселый центурион с косым шрамом, что арестовывал давеча Иустину с Киприаном. Следом на открытой повозке, запряженной парой волов, четверо солдат со всем провиантом, документами, оружием и исподним в мешках плотной холстины, а уж за ними крытая такой же грубой холстиной повозка с осужденными христианами, коей правил пожилой возница в широкой соломенной шляпе; замыкал процессию еще один солдат на исхудалом понуром муле. Звали его Феоктист.

Пыльными проселочными дорогами, иной раз и по выжженным солнцем степям, через быстрые горные речки и ручейки с детскими голосами, через рощи реликтовых кипарисов и ухоженные посадки плодоносящих олив двигались они все дальше на север. Часто ночевали прямо в поле или в лесу, поставив животных и повозки кругом, разводили в центре костер. Пекли на стальных листах душистые лепешки. Пили вино. Смеялись над простодушными солдатскими небылицами про ратные подвиги в Паннонии, Галлии и Пальмире, про тамошних женщин любвеобильных, про трусливых и жадных мужчин.

Еще в антиохийской темнице раны мучеников начали заживать, а в пути Иустина не забывала обрабатывать их чистой водой да смазывать горьким молоком одуванчиков или самодельными мазями, которые готовила из оливкового масла, сухих лепестков ноготка, листьев подорожника, соцветий пижмы. Шрамы на невинном лице ее усохли, покрылись коростами, а скоро и вовсе отвалились, оставляя после себя розовые крестообразные следы. А вот ноги епископа долго не заживали. Отверстые раны много дней сочились сукровицей, а позже лимфой. Некоторые по краям нагноились, так что Иустине пришлось вскрывать нарывы. Промывать раны от гноя кипяченой водой. Густо засыпать растертым в порошок ладаном, замазывать диким медом, который помогали собрать из дупел сопровождавшие их солдаты. Со временем и эти страшные раны начали затягиваться. Епископ, однако, все еще плохо ходил. Опирался на кипарисовый посох, который вырезал ему сердобольный Феоктист. Посох был крепкий. С удобной уключиной под мышкой. Витиеватым, ошкуренным стволом. Резным христианским крестом. Тот же Феоктист, в безделии влачащийся следом за их повозкой на меланхоличном муле, вырезал и крест настоящий, церковный, хотя и не ведал, конечно же, каким он быть должен, однако чудом каким-то и пониманием красоты мира сего вдохновленный, изваял ножиком солдатским истинное диво. С виноградными лозами и плодами по всем его перекладинам, с короной царскою поверх креста, с затейливыми узорами и орнаментами восточных провинций. Такой крест и для молитвы в Божьем храме – великая радость. Повозку же утлую арестантскую, рассохшуюся и несмазанную, превращал он в лучший храм на земле.

Здесь они молились. Причащали друг друга. Исповедовались. Под глубокой сенью бархатного неба с россыпью крупных звезд и звенящим серпом юной луны или в рассветном багрянце нового утра, стоя на коленях в старой повозке перед водруженным в ней крестом, – это ли не величественнейшая из литургий! Никогда прежде не испытывали они подобного счастья, такой отеческой близости к Господу. Слышали Его голос. Чувствовали биение Его сердца. Тепло Его рук. И медовую, нектарную какую-то благодать, что сладким маревом растеклась в душе. Даже солдаты, кажется, обоняли чудотворный аромат Божественной благодати. Глядели с нескрываемым интересом на молящихся. Улыбались без всяких причин. А улыбающийся непрестанно центурион попросил Киприана помолиться за его новорожденную дочь, которая, оказывается, прямо на глазах чахла от необъяснимой бо- лезни.

Феоктист так и вовсе рассказал арестантам, что уже и в римской армии христиан немало, они, мол, есть даже в лейб-гвардии императора, однако, опасаясь быть преданными суду за измену воинской присяге, покуда явственно об этом не заявляют. И исповедуют веру свою тайно. Тем более что времена-то стали совсем тяжкие. Не иначе примется за христиан императорская власть.

Слухи и разговоры об этом давно блуждали по империи. Император Диоклетиан совместно с цезарем и соправителем Галерием Максимианом[133] вроде бы как раз по причине все возрастающего влияния новой веры на основы государственной власти и армии озадачились тем, чтобы веру эту искоренить. Правящий в Никомедии Галерий, согласно сложному династическому узору, не только исполнял обязанности цезаря Востока, но совмещал их с положением усыновленного отпрыска Диоклетиана и мужа его дочери Валерии. Вот именно он попал под влияние вифинского наместника Гиерокла, убежденного неоплатоника и борца с новой верой, известного не только публицистическим своим даром, выразившимся в двухтомном сочинении «Правдолюбивое слово. К христианам», но и изуверским характером, изобретающим все новые кары и муки для последователей Христа. На исходе прошлого года то ли по божественному волеизъявлению, то ли по договоренности со святейшими авгурами на торжественном жертвоприношении в присутствии императора и его цезаря предсказания на печени закланного быка попросту не прочлись. По обоюдному мнению предсказателей, произошло это из-за того, что кто-то из присутствующих перекрестился. То же самое произошло и в Милете, куда хворый Диоклетиан приехал к оракулу Аполлона. Странная ведь история. Никто и предположить не мог, что император так ревностно ввяжется в это дело. Внук раба, простой человек, понимающий не только чаяния народа, но и нужды империи. Объединивший ее в доминат. Да не придворными интригами, а на войне с многочисленными узурпаторами и завистливыми варварскими племенами, отгрызающими кусок за куском, территорию за территорией. Такого правителя давно ожидала распадающаяся империя, лелея воспоминания о прежнем величии и надежду на возрождение. Но, что самое удивительное, не токмо что дальнее окружение Диоклетиана симпатизировало христианам, но люди из ближнего круга. Его супруга Приска крестилась с именем Александры, крестилась и дочь Валерия, впоследствии ставшая женой его цезаря Галерия. Да и самый большой в Никомедии христианский храм по настоянию городских властей воздвигли прямо напротив императорского дворца. И вдруг – эти бессмысленные репрессии. Кровавые и беспощадные.