— Не начинай снова. В известном смысле Сэнди подарил мне тебя.

— Ты считаешь? Как я рада.

— Не понимаю твоей радости. Можно подумать, на Сэнди свет клином сошелся, и не только для тебя, для всех.

— Ты все еще находишь меня привлекательной?

— Да!

— Тогда поцелуй меня.

Генри поцеловал ее.

— У тебя темно-синие глаза и у губ вкус табака.

— Очень мило. Знаешь, я чувствую себя такой нескладехой, мне кажется, все смеются надо мной.

— Здесь над тобой никто не смеется…

— Генри…

— Что, Стефанчик?

— Ты не будешь видеться с той девчонкой, не будешь, с Колеттой, до нашего отъезда, не будешь?

— Нет-нет-нет.

— Понимаю, какой это кошмар, я говорю о том мальчишке…

— Стефи, послушай, мне нужно идти в гараж, проверить по списку садовый инвентарь.

Стефани проводила его до ступенек террасы, вертя шляпку за ленту. Сказала:

— Слов не найти, как тут красиво, у меня сердце разрывается…

— Прекрати, Стефи. Прислушайся: птичка поет нашу песенку.

Маленькие круглые облачка умчались с ветром, и с безупречно синего неба лились волны слепящего света вместе с песней невидимого жаворонка. Озеро лежало длинной полосой лазурной эмали, и зеленый купол беседки на том берегу был в легких брызгах серебра. Крутой зеленый склон, поднимавшийся от озера к лесу, был словно подернут дымкой перистого ивняка. Ветер стих, и над округлыми кронами застывших деревьев поднималась сияющая светло-серая колокольня диммерстоунского храма. Генри смотрел на лежащий перед ним пейзаж, и это было все равно что смотреть на свою душу, на свою жизнь, на, возможно, единственную подлинную реальность. Тем хуже для окружающей реальности, подумал он; и ему пришло на память любимое с детства латинское изречение: Solitudinem facio, расет appello[71]. Нет, никто в Холле не смеялся, Генри следил за этим. Все должно быть уничтожено, вынесено, как свернутый в рулон гобелен. Неудивительно, что он не мог найти общего языка со Стефани. На время, чтобы продолжить эту работу, он обречен на одиночество. Эх, вот оказался бы он героем, вот спас бы он Колетту! Он действительно был очень смелым, но никто не знает об этом, никому до этого нет дела.

— Кто это уехал на «вольво»?

Стефани повернулась к гаражу, откуда выехала желтая машина и скрылась в направлении шоссе.

— Я его продал. Да не переживай. Не плачь, Стефани. Это всего лишь машина!

— Ты не спросил меня…

— Не предполагал, что ты будешь против!

— Никогда не спрашиваешь моего мнения… машина была наша, как наш дом… я так ее любила…

— Успокойся, здесь Беллами.

Показалась потрепанная шляпа, а следом и кирпичного цвета физиономия Беллами, поднимавшегося по ступенькам на террасу. Инстинктивно пнув ногой крапиву, он подошел к ним и коснулся рукой шляпы.

— Здравствуйте, Беллами, хороший денек, а?

— У меня письмо для вас, сэр.

— Спасибо, Беллами.

Генри взял письмо и поспешно вскрыл. Беллами снова исчез. Стефани припудривала заплаканное лицо перед зеркальцем косметички.

— От кого письмо?

— От архитектора, — ответил Генри. — Мне нужно увидеться с ним. Извини, это не надолго.

Он нырнул в гостиную и через библиотеку прошел на северную сторону террасы. Здесь он внимательно перечитал письмо. Оно было от Колетты:

Дорогой Генри, мне необходимо увидеть тебя, прямо сейчас, пожалуйста, приходи в Пеннвуд, я должна кое-что сказать тебе, приходи, пожалуйста!

Спустя минут пятнадцать, бегом одолев подъезд с северной стороны и перелезши через ворота, Генри, тяжело дыша, стоял на крыльце Пеннвуда. Он был весь в поту, в боку кололо. Ему очень хотелось, чтобы девушка не писала ему. Но, конечно, он должен был прийти и увидеть ее, увидеть и покончить с этим. Ч-черт! Он стоял у двери, дождался, пока дыхание успокоится, и только тогда постучал.

Открыл Джон Форбс, который, похоже, был удивлен и не слишком рад ему.

— А, Генри… доброе утро! Что привело тебя к нам?

— Могу я видеть Колетту? — спросил Генри.

— Гм… она неважно себя чувствует.

— Пожалуйста!

— Пойду узнаю, — сказал Джон Форбс, не приглашая Генри войти. Минуту спустя он появился и жестом показал ему на гостиную, — Только недолго.

Генри тихо постучал и вошел.

Он много лет не бывал здесь. В гостиной все было в точности так, как в те времена, когда он и Катон сидели тут, хрустя чипсами и запивая их кока-колой. Он помнил эту сизо-серую комнату, серые фотографии Греции на стенах, серый копенгагенский фарфор, искусственные цветы на каминной полке. Помнил, какая это была скромная, милая и без претензий комната. У окна, в кресле, поставив ноги на скамеечку, полулежала Колетта, укрытая сине-белым пледом. Она выглядела непривычной, старше, очень бледная, волосы, как сначала почудилось Генри, подстрижены. Но оказалось, они туго собраны сзади и заплетены в косу, а коса закинута за подушку. Выпуклый лоб напряженно сморщен, зрачки расширены. На ней была клетчатая домашняя блуза поверх рубашки в полоску. Когда он вошел, она держала руку у щеки и, увидев его, отвела ладонь, открыв толстый марлевый тампон, прикрепленный пластырем.

Колетта не улыбнулась, Генри тоже. Уголки губ у нее скорбно опустились, и он ощутил, что и у него они опускаются, словно он смотрит в зеркало. Кресло было повернуто спинкой к окну, и он скорее почувствовал, чем заметил бездонный страх в ее глазах. При виде ее он испытал вместе боль и странное облегчение, как человек, исчерпавший силы, испытывает облегчение, сорвавшись и падая. Он приблизился и пожал протянутую руку.

— Спасибо, что так скоро пришел.

— Не стоит благодарности.

— Присядь.

Он подвинул себе кресло.

— Тут не слишком жарко? Не загасить камин? Похоже, я теперь никогда не согреюсь.

— Нет-нет, все хорошо. Как ты?

— Я нормально. Слушай, я хочу поговорить с тобой.

Генри напрягся, затаил дыхание и пристально посмотрел на нее.

— Поговорить о Катоне.

— А-а.

Генри отвернулся и принялся разглядывать фотографию Парфенона, слыша, как нелепо участилось его дыхание.

— Я должна сказать все очень быстро, пока папа не вошел… понимаешь… я совсем не хочу надоедать тебе… но ты единственный, с кем я могу говорить, я хочу, чтобы ты повидал Катона.