Удивительное ощущение – слушать свой голос через микрофон. Первый раз я думал, что это вообще не мой голос. Потом решил – микрофон искажает мой голос.

Конечно, голос для меня другой, отчужденный: это ясно, но ведь он для меня и не меняется с годами. Я не слышу старческой хрипотцы. Он для меня остался тем, чем он был для меня в 19 лет. Этого ведь не объяснишь тем, что он проходит к моему слуховому аппарату через другую среду. Мои интонации ведь не меняются (по идее) от того, через какую среду я слышу свой голос? А между тем мои интонации после появления магнитофонов были для меня своего рода «открытием».

Чужой голос, отделившийся от меня, – это ситуация «Носа» Гоголя. И в какой-то мере то же самое с моим изображением на экране телевидения, и даже на хороших (непременно хороших) фотографиях. Я вижу чужого человека, который не во всем мне нравится – даже иногда очень не нравится. Особенно не нравится появление во мне на моих изображениях какой-то сладковатости. Кто-то чужой для меня отделился от меня. Мой двойник ходит по экранам, звучит с пластинки фирмы «Мелодия» (я говорю о «Слове о полку Игореве», читаю его текст).

Как сейчас упростилась бы ситуация для Достоевского (с его «Двойником»), для Гоголя. Я думаю, что и Андрей Белый не успел ухватить ситуацию, открывавшуюся перед ним с появлением кинематографа и граммофона.

Если из-за чего-то стоит ездить в Кисловодск отдыхать, то это из-за Косыгинской тропы (так люди прозвали длинный новый терренкур, проложенный по идее АЛ. Косыгина). Тропа развивается как музыкальное произведение – не только со сменами открывающихся с нее видов, но и настроений. По-разному хрустит под ногами песок, разный в ней воздух – всегда по-своему прекрасный. На этой тропе мы стали встречаться с Козинцевыми: сперва незнакомые друг другу, потом как-то познакомившиеся, а затем и ставшие уславливаться о совместных прогулках.

С первой же встречи меня поразило лицо Г.М. Козинцева: очень усталое, очень много пережившего человека. Потом я понял: быть автором фильмов – это тяжелейший труд и тяжелейшее сопереживание со всеми героями своих фильмов: с Башмачкиным, с Максимом, и с Дон Кихотом, и с Гамлетом, и с королем Лиром. Но и не только с ними – и с Санчо Пайса, и с Офелией, и с Корделией, и со всеми, кто так или иначе входил в плоть и кровь его состраданий. А ведь бесконечно много читая, обдумывая, режиссерски примериваясь, он вводил в круг своего сострадания все величайшие трагедии мира и историческую драму XX века. Все это отложилось на усталом лице Григория Михайловича – усталом не сиюминутной усталостью, а той усталостью, которая многократно осеняла его лицо за его долгую жизнь. Долгую! Ибо можно прожить коротко и сто лет, но жизнь Григория Михайловича была долгой, ибо он присоединил к ней десятки других жизней, ставших для него своими, частью его мыслей, чувств. В его лице можно было заметить отсветы и Ю. Ярвета, и О. Даля, и трагической Ужвий.

В рабочих тетрадях Григория Михайловича, изданных в 1981 году под названием «Время и совесть», я нашел подтверждение своим первым впечатлениям: «Фильм, особенно заканчивающийся, – писал Григорий Михайлович, – всегда являлся для меня почти физическим мучением. Я до боли ненавидел, приходил в отчаяние от неудач: они были повсюду, и я выбивался из сил, стараясь их исправить.

Потом, как боль, фильм утихал, оставляя меня.

Боль становилась менее острой, она как бы удалялась. Фильм отделялся от меня, начинал жить отдельной жизнью. Она могла меня радовать или приводить в отчаяние. Но все это уже вне меня. Я жил уже чем-то иным» (с. 213).

И все-таки Григорий Михайлович ошибается в этой записи. Разговаривая со мной на Косыгинской тропе, он время от времени возвращался к уже законченным фильмам. Так, на одном из поворотов, с которого открывался вид на совершенно мертвые, иссеченные тысячелетними ветрами скалы, он остановился и пожалел: «А ведь можно было и здесь снять некоторые сцены “Лира”» (я передаю его мысль; точно слов его я не помню). Значит, «Лир» не оставлял его и после того, как он прошел по всем кинотеатрам мира. Отдыха у него не было…

Из разговоров с Григорием Михайловичем Козинцевым в Кисловодске. О тех «работниках литературы», которые выдумывают разные страхи, видят повсюду идеологические ошибки, обвиняют других в «искривлении линии» и пр., Григорий Михайлович сказал, что они работают на «индустрию страха». На этом производстве они легко наживают немалый политический капитал. И они нужны, так как именно благодаря их деятельности разные наблюдающие и руководящие чины приобретают уверенность в собственной необходимости для общества.

Г.М. Козинцев снимал «Дон Кихота» в Коктебеле и искал Росинанта по окрестным крымским хозяйствам. Наконец получает телеграмму: «Орлик готов служить искусству. Лучшего Росинанта не найдете. Председатель артели – такой-то». (Орлик – имя лошади, престарелой красавицы, отслужившей свое.)

Всем известна деревянная дача, стоящая налево от Каменноостровского моста. Она горела, потом была восстановлена в камне и обшита деревом – как бы старая. Это дача Александра Петровича Ольденбургского. Дача приобретена была в 1833 году от В.В. Долгорукова, а им куплена в 1830 году от графа Г.И. Чернышева. Об этом доме сказано в записках маркиза де Кюстина. Славилась она знаменитыми интерьерами, мебелью. Там была даже детская с мебелью как у взрослых, но меньше. Обо всем этом писалось. Но мало кто знает, что интерьеры рисовал М.В. Добужинский для своих знаменитых декораций к «Месяцу в деревне» Тургенева.

С 29 июня по 2 июля 1982 года был съезд Общества охраны памятников истории и