Когда приговор был прочитан, король повернулся к Нунцианте.

– Генерал, – сказал он, – поверьте, я отделяю орудие, наносящее мне удар, от руки, которая им управляет. Никогда бы не поверил, что Фердинанд расстреляет меня, как пса, что он не остановится даже перед таким бесчестьем! Ну довольно, не будем больше об этом. Я отвел судей, но не палачей. На который час назначена казнь?

– Назначьте его сами, государь, – отозвался генерал.

Мюрат извлек из кармашка часы с портретом жены на крышке и случайно поднес к глазам не циферблат, а портрет. Нежно посмотрев на изображение, он заметил, демонстрируя его Нунцианте:

– Взгляните, генерал, это портрет королевы. Вы ее знаете – правда, похожа?

Генерал отвернулся. Мюрат вздохнул и положил часы обратно в карман.

– Но, ваше величество, какой все же час вы назначили? – осведомился докладчик.

– Ах да, – улыбнувшись, проговорил Мюрат, – я загляделся на портрет Каролины и совершенно забыл, зачем достал часы. – Снова бросив взгляд, на сей раз уже на циферблат, он добавил: – Ну что ж, если угодно, пусть будет в четыре. Сейчас уже начало четвертого, таким образом, я прошу у вас пятьдесят минут. Это не слишком много?

Докладчик поклонился и вышел; генерал направился за ним.

– Мы больше не увидимся, Нунцианте? – спросил Мюрат.

– Согласно приказу я должен присутствовать при вашей казни, ваше величество, но у меня нет сил.

– Ладно, генерал, ладно, я готов избавить вас от этого, но мне бы хотелось еще раз проститься и обнять вас.

– Я встречу вас по пути, ваше величество.

– Благодарю. А теперь оставьте меня.

– Ваше величество, там ждут двое священников. – Мюрат раздраженно скривился, но генерал продолжил: – Изволите их принять?

– Хорошо, пусть войдут.

Генерал ушел. Минуту спустя на пороге появились два священника: дон Франческо Пеллегрино, дядя человека, участвовавшего в аресте короля, и дон Антонио Маздеа.

– Зачем вы явились сюда? – осведомился Мюрат.

– Спросить вас, не хотите ли вы умереть по-христиански.

– Я умру по-солдатски. Уходите.

Дон Франческо Пеллегрино удалился. Ему было неловко перед Мюратом. Но Антонио Маздеа остался на пороге.

– Разве вы не слышали, что я сказал? – спросил король.

– Слышал, – ответствовал старик, – но позвольте, ваше величество, не поверить, что это ваше последнее слово. Я вас вижу и разговариваю с вами не в первый раз, у меня уже был случай молить вас о милости.

– Что еще за милость?

– Когда ваше величество были в восемьсот десятом году в Пиццо, я попросил у вас двадцать пять тысяч франков на достройку новой церкви, а вы послали мне сорок.

– Должно быть, я предвидел, что буду здесь похоронен, – с улыбкой заметил Мюрат.

– Ваше величество, я хотел бы надеяться, что вы не откажете мне и сейчас, как не отказали тогда. Ваше величество, умоляю вас на коленях!

Старик упал к ногам Мюрата.

– Умрите как христианин!

– Неужто это доставит вам удовольствие? – спросил король.

– Ваше величество, я готов пожертвовать то небольшое число дней, которые мне осталось прожить, ради того, чтобы дух Господень в ваш смертный час снизошел на вас.

– Коли так, – проговорил Мюрат, – примите мою исповедь. Я сознаюсь в том, что, будучи ребенком, не слушался родителей, но с тех пор, как стал мужчиной, мне упрекнуть себя не в чем.

– Ваше величество, не могли бы вы заверить письменно, что умираете как христианин?

– Разумеется, – согласился Мюрат, взял перо и написал:

«Я, Иоахим Мюрат, умираю как христианин, почитающий святую католическую апостольскую римскую церковь».

Внизу король подписался.

– А теперь, отец мой, – сказал он, – если вы хотите попросить меня о третьей милости, то поспешите: еще полчаса, и будет поздно.

Часы на башне замка пробили половину четвертого. Священник покачал головой в знак того, что больше ему ничего не нужно.

– Тогда оставьте меня, – велел Мюрат.

Старик ушел.

Несколько минут Мюрат широкими шагами мерил комнату, потом сел на кровать и уронил голову на руки. В течение четверти часа, что он сидел, погруженный в думы, перед ним прошла вся его жизнь – начиная с трактира, из которого он вышел,[106]и кончая дворцом, в который попал; он вспомнил всю свою головокружительную карьеру, похожую на золотой сон, на ослепительный вымысел, на сказку «Тысячи и одной ночи». Она сияла, словно радуга в бурю, и концы ее, словно у радуги, терялись в облаках рождения и смерти. Наконец Мюрат стряхнул с себя задумчивость и поднял бледное, но спокойное лицо. Подойдя к зеркалу, он принялся приводить в порядок волосы: этот необыкновенный король до конца остался верен себе. Обрученный со смертью, он прихорашивался ради нее.

Пробило четыре.

Дверь Мюрат отворил сам.

За нею ждал генерал Нунцианте.

– Благодарю вас, генерал, – проговорил Мюрат, – вы сдержали слово. А теперь обнимите меня и ступайте, если хотите.

Со слезами на глазах, не в силах вымолвить ни слова, генерал бросился в объятия короля.

– Ну, генерал, крепитесь, вы же видите: я совершенно спокоен, – ободрил его Мюрат.

Именно это спокойствие и выбило генерала из колеи. Он бросился по коридору и выскочил, как безумный, из замка.

Король направился во двор, где все уже было готово для казни. Девять солдат и капрал стояли, выстроившись в шеренгу у двери в помещение суда, напротив стены в двенадцать футов высотой. В трех шагах от нее находилось небольшое возвышение; Мюрат влез на него и оказался на фут выше, чем солдаты. Затем он достал часы, поцеловал портрет жены и, не отрывая от него взгляда, скомандовал: «Заряжай!» По команде: «Огонь!» выстрелили только пять из девяти солдат, но Мюрат остался стоять. Солдаты, не желая стрелять в своего короля, целились поверх головы.

Наверное, в эту минуту с особой силой проявилось главное достоинство Мюрата – его львиная отвага: на лице у короля не дрогнул ни единый мускул, ни одна мышца тела не отказала; он лишь с горькой признательностью взглянул на солдат и проговорил:

– Благодарю вас, друзья мои, но, поскольку рано или поздно вам придется взять верный прицел, лучше не продлевайте моих мучений. Прошу у вас одного: цельтесь не в голову, а в сердце. Начнем сначала.

Тем же спокойным голосом, нимало не изменившись в лице, Мюрат повторил роковые слова – не медленно, не быстро, словно командовал незамысловатым ружейным приемом, но на сей раз ему повезло больше: после слова «Огонь!» он упал, пронзенный восемью пулями, даже не вздохнул и остался лежать, сжимая в левой руке часы.[107]