стоит красавица Хава,

Ей дал Бог две жизни, и обе она живет разом;

Как будто пьет вино из двух бокалов.

Я встречала таких женщин, Хава,

Они были, как пересоленный суп, Хава,

Как переперченный фиш, Хава,

Но люди их любили…

Только бы не война!

Спев о каждом, певица поклонилась и села.

И тогда встала Леа.

– Дорогие гости, в комнате накрыт стол. Но до этого просим разделить с нами ужин, который заказала моя дочь Хава. Она извиняется, что не может участвовать с нами потом, поэтому – вот…

Пальме снял с антресолей жестяную миску и пошел по кругу.

В миске лежала нарезанная редька.

Каждый по очереди брал один кусочек.

– Бабуленька, не плачь, – говорил внук Любови Борисовны, старательно вытирая ее щеки платком. – А то сейчас как косметика потечет!

– Это у твоей мамы косметика, а я уже свое открасила…

– А откуда летом редька? – спросил я.

– Шухрат где-то достал.

– Представляю, сколько за нее заломили, – вставил отец.

– Нет, ака, сам удивляюсь, только им сказал, для чего беру, – вообще денег не взяли.

Отец на это что-то промычал, а потом наклонился ко мне.

– Слушай, а эта… Леа, она маме нашей случайно не родственница?

– Похожа, да?

– До мурашков! Ты бы предупредил хотя бы…

…А я смотрел на Хаву. Она стояла в дверном проеме и медленно откусывала редьку. Тени мотыльков, кружащихся вокруг лампы, проскальзывали по ее лицу; в глазах отражалась нищенская кухня, где сидели и медленно ели редьку люди, большинство из которых она вскоре уже никогда не увидит…

Публика перетекла в зал. Здесь уже горели свечи и был накрыт огромный, роскошный стол. Мужчины стали разливать шампанское.

– Иди покушай, – говорила Любовь Борисовна внуку, – а я пока в креслах посижу. Что? Да. Уже наелась. Чудесная была редька…

Странно, мне тоже не очень хотелось есть. Прожевав что-то, я вернулся на кухню.

Хава всё так же стояла возле лампы. Стояла и смотрела.

Предупредив Лею, мы вышли. Мы с Хавой.

Я чувствовал спиной долгий, напряженный взгляд Леи…

Мы держались за руки и молчали. Никогда еще в моей ладони не было такой хрупкой, всё понимающей женской руки.

Так дошли до Курантов. Пересекли Сквер, свернули на когда-то шумный, а теперь совершенно стерилизованный Бродвей. Иногда Хава выскальзывала из моей ладони и шла к какому-нибудь дереву. Или дому. Наверное, прощалась.

Внезапно воздух прорезал металлический звук.

Несколько человек пилили огромное старое дерево; сыпалась листва.

Хава сжала мою ладонь: «Его зовут Роман. Роман Осипович Крейнис, скрипач».

Рухнула еще одна ветка.

Я бросился вперед.

Она схватила меня за край футболки. Я смотрел на нее. Ее глаза: «Ну что ты им скажешь? Про Романа Осиповича? Разве кому-то есть дело до души нищего еврейского скрипача, едва не пропившего скрипку? Лучше закрой глаза и послушай. Сейчас он будет играть на скрипке в последний раз».

Я послушно закрыл глаза.

Было слышно, как снова завизжала пила, как рухнула еще одна ветка. Ругнулся кто-то из рабочих.

Потом на секунду наступила тишина.

И я услышал скрипку. Так отчетливо, что вздрогнул и открыл глаза.

Мимо нас, размахивая двухкассетником, шли подростки. Звуки скрипки неслись прямо из мафона и совершенно не вязались с этой толпой, пустой и плоской. Будто вставили не ту кассету и не успели еще этого заметить…

– Это Шостакович, музыка к фильму «Овод», – узнал я.

Хава кивнула.

– Прощайте, Роман Осипович…

Подростки, шаркая и шелестя плевками, прошли; снова завыла пила.

Когда я вернулся, папы еще не было. Надрывно звонил телефон.

– Алло!

– Привет.

Марина. Моя невеста. Как бы невеста. Сейчас спросит, почему не звонил.

– Что не звонишь?

Только не оправдываться. Ни в коем случае не оправдываться.

– Маринка, я… был занят. Да, занят.

– А я тебе звонила… Мог бы номер набрать…

– Марина!

– Да.

– Ты меня слышишь?

– Да, говори.

– Мы не поженимся. Отец сказал, чтоб я женился только на узбечке. Да, серьезно. Алло… Алло, ты меня слышишь? Алло! Алло, Марина… Марин, я пошутил. Ну не молчи, я пошутил, алло! Ну говорю, пошутил… Пошутил!..

Какое счастье на Алайском рынке,

Когда шумят и плещут тополя!

Чужая жизнь – она всегда счастлива,

Чужая смерть – она всегда случайность.

А мне бы только в кепке отсыревшей

Качаться, прислонившись у стены…

Вечером они улетали.

Я стоял рядом с огромным чемоданом, в который был умят будущий интерьер «ташкентской комнаты». Корзина с виноградом и яблоками, дар Шухрата.

Пальме всё время разговаривал по мобильному, отвернувшись и почесывая спину. Хава неожиданно заснула, прямо на плече Дана. Дан отнес ее в тень и теперь пытался прикрыть от шума и грохота аэропорта.

Только Леа в тюбетейке стояла рядом. На пальцах мутно горели кольца. С шеи свисали золотые цепочки в росинках пота. Темные, непроницаемые очки.

– Леа…

Стали объявлять какой-то рейс.

– Леа, я хотел вас спросить.

– Если насчет моей дочери, то бесполезно.

Она вытерла щеки от пыли салфеткой.

– Это бесполезно. Мой муж сделал всё, что хотел. Свел с ума дочь, теперь разыгрывает короля Лира.

– Свел с ума? Дан?

– Послушайте, ну что вы лезете? Что вы всё время делаете вид, что понимаете, что вам интересно? Вы обычный добрый, порядочный человек, разве вы можете нас понять?!

– Вы очень похожи на мою маму…

Леа усмехнулась:

– Дан тоже говорил мне всегда, что я похожа на его мать. Потом, много лет спустя, я узнала, что он ненавидел ее. Ненавидел всю жизнь. И женился на мне только для того, чтобы ей отомстить.

«Объявляется посадка на рейс…»

– Но для мести он почему-то выбрал именно нашу дочь… Вот, кстати, он вас зовет! Смотрите, как машет. Ну только посмотрите на него! Заботливый папаша…

Дан протягивал мне конверт с деньгами.

– Нет-нет, возьмите, вы потратили на нас столько времени!

– Отпуск мне и так полагался, – отклонял я его руку.

– Мы жили в вашей квартире!

– За житье в такой квартире еще я вам должен доплачивать. – Я пытался шутить.

– Хорошо… – Дан опустил руку с конвертом. – Может, у вас будет какое-то пожелание… Мы состоятельные люди.

Я посмотрел на Пальме, который всё стрекотал по мобильному, заполняя паузы рыжими глотками «Фанты». На Лею. На моложавое лицо Дана в нелепой седине.

И на Хаву.

Она спала внизу на расстеленной куртке.

– Я бы хотел поцеловать Хаву. На прощание.

Я наклонился. Мои губы мягко приземлились на впалую ее щеку. Теперь немного левее. Я