Он не мог сказать, какие чувства вызвало в нем ее письмо. Сначала, только получив его, Осгар был довольно спокоен. Он понял, что уже очень давно вообще не вспоминал о Килинн. В тот день он, как обычно, работал над книгой, а к вечеру, убирая перья и кисти, нащупал в сумке маленькое обручальное колечко, которое до сих пор хранилось там, и его сердце вдруг пронзила боль от нахлынувших воспоминаний.

В ту ночь она явилась ему во сне, а когда он проснулся темным январским утром, то странное тепло и легкое волнение, которые он ощущал ночью, остались с ним. Он и позабыл, когда последний раз чувствовал что-нибудь подобное. Весь день эти удивительные ощущения не покидали его.

Вечером Осгар долго не мог уснуть, думая о том, что с ним происходит. Вернувшись в Глендалох после смерти дяди, он долго мучился. Его снедала смертельная тоска из-за невозможности вернуться в Дифлин и расставания с Килинн, от которой он отказался по собственной воле. Известие о ее скором замужестве, казалось, захлопнуло эту дверцу в его памяти. Она снова уходила от него, теперь уже в объятия другого мужчины. А его жизнь по-прежнему принадлежала Глендалоху. Тогда он приказал себе больше не думать о ней и обрел наконец покой. Но теперь, когда он узнал, что Килинн не собирается замуж, она как будто бы снова стала принадлежать ему. Они могли возобновить их дружбу. Она бы приехала в Глендалох повидаться с ним, а он с радостью навестил бы ее в Дифлине. Он мог бы позволить себе отношения настолько же страстные, насколько и безопасные. Вот так, с помощью то ли добрых, то ли злых сил, печаль брата Осгара превратилась в радость, пусть и несколько необычную.

Разницу он заметил уже на следующее утро. Может, в скриптории в тот день было больше солнца или мир стал немного ярче? Когда он сел за свой рабочий стол, ему показалось, что пергамент, лежащий перед ним, обрел новое, магическое значение. Вместо обычной мучительной борьбы с мудреным орнаментом линии выходили из-под его пера легко и радостно, как рождаются молодые побеги весной. И что еще удивительнее, с каждым часом это чувство вновь обретенной уверенности не только не ослабевало, но становилось все сильнее, все требовательнее, все напористее; он был настолько поглощен работой, что даже не заметил, как свет за окном начал понемногу угасать, и продолжал рисовать, полностью погрузившись в прекрасный сияющий мир, творимый им. И лишь когда он почувствовал, как кто-то настойчиво хлопает его по плечу, он вздрогнул, словно очнувшись от глубокого сна, и обнаружил, что вокруг его стола уже зажгли три свечи и что он закончил не одну, а пять новых иллюстраций. От стола его пришлось оттаскивать почти силой.

Так продолжалось день за днем. Осгар работал с каким-то лихорадочным вдохновением, часто забывал поесть, стал бледен, рассеян, внешне даже мрачен, хотя в душе его бушевал неистовый восторг, и творения, выходившие отныне из-под его кисти, то ли под влиянием мыслей о Килинн, то ли благодаря самому Господу, были наполнены такой удивительной живостью красок и такой почти чувственной свежестью, словно этот немолодой уже монах впервые в своей жизни понял и выразил на пергаменте истинное значение страсти.

В конце февраля он начал делать наброски тройной спирали для последней полностраничной иллюстрации и, выводя виток за витком, к своему изумлению, вдруг увидел, что линии, словно сами собой, сложились в хризму, совсем не похожую на те, что ему доводилось видеть прежде, и эти прекрасные летящие буквы словно принесли на лист пергамента отголосок самой вечности.

За неделю до Пасхи работа была завершена.

Она не ждала его, но он и рассчитывал появиться неожиданно. Только вот не был ли его приезд ошибкой, вот что главное.

– Тебе не стоит там появляться. Ничего хорошего из этого не получится.

Так советовал ему Моран. Он уже дважды с тех пор виделся с Килинн и говорил ее сыну, в какой именно день Харольд будет у него в гостях в Дифлине. Ей было совсем не трудно приехать из Ратмайнса и столкнуться со своим бывшим женихом – как бы случайно – на причале или на рыночной площади. К тому же ее сын, который уже давно мечтал, чтобы мать дала ему полную свободу и уехала из дому, был только рад помочь. Но она не приехала и никак не напомнила о себе. И если раньше Моран еще надеялся увидеть счастливое воссоединение влюбленных, то теперь он думал иначе.

– Найди себе другую жену, Харольд, – говорил он. – Так будет лучше.

Так почему же он ехал туда? За те месяцы, что прошли после их расставания, он часто думал о Килинн. Конечно, она его оскорбила. И были минуты, когда, до боли стискивая кулаки, он клялся себе, что никогда больше не взглянет ни на одну женщину. Но все же, будучи великодушным человеком, он пытался понять, что могло заставить Килинн вести себя именно так, и, узнав от людей, близко знавших ее семью, побольше о ее муже, он наконец стал понимать, что она чувствовала. Это объясняло ее поведение, и он был готов простить ее, но вот презрение к его собственным чувствам, которое она и не пыталась скрыть, забыть не мог. Моран рассказал ему о поездке в Ратмайнс. И, хорошо все обдумав, Харольд решил согласиться с другом в том, что следует подождать, пока Килинн сама не сделает первый шаг. Но этого не случилось.

Когда Моран предупредил Килинн, что у нее есть соперницы, он не совсем лукавил. Две женщины действительно вполне ясно дали Харольду понять, что не станут возражать, если он проявит к ним интерес. Одна из них, это Харольд знал наверняка, по-настоящему любила его, да и вторая, которую он, впрочем, считал немного глуповатой, тоже была в него влюблена. Любила ли его Килинн? Навряд ли. На ее счет Харольд не слишком обольщался. Во всяком случае, пока не любила. Но любую из этих двух женщин он мог бы сделать счастливой, и его собственная жизнь тоже наверняка стала бы легкой и радостной.

Возможно, в этом-то и крылась главная причина. Уж слишком легкую жизнь предлагали ему обе эти женщины, при всей их привлекательности. Килинн же, несмотря на все ее недостатки, была ему гораздо интереснее. А Харольд, даже в зрелом возрасте, казалось, все еще продолжал искать волнений и трудностей.

Так или иначе, но, обдумав все хорошенько еще раз, в последний день марта он сел на коня и поехал в Ратмайнс. Он не знал, что станет говорить ей. Это во многом зависело от того, как она его встретит. Но, помня об их прошлых встречах, он, как и тогда, решил слушаться своего сердца. И все же, когда показались знакомые ворота, он снова спросил себя, а правильно ли он поступает.

Если Харольд хотел удивить ее своим появлением, то своей цели он безусловно добился. Когда он въезжал в ворота, Килинн как раз доила корову. Обернувшись, она вскочила со скамейки, на которой сидела, быстро смахнула с лица густую прядь темных волос, оправила платье двумя руками и устремила на незваного гостя взгляд огромных зеленых глаз, не предвещавший ничего хорошего. На мгновение ему даже показалось, что он вот-вот услышит какую-нибудь грубость, но вместо этого она сказала:

– Харольд сын Олафа, мы не знали, что ты приедешь. – И угрожающе замолчала.

– День сегодня чудесный. Вот я и подумал, а не прокатиться ли в вашу сторону, – любезно ответил Харольд, глядя на нее.