«Такты учишься играть на скрипочке?» — ласково спрашивает меня полицейский.

Не на скрипочке, а на настоящей скрипке, отвечаю я.

«А-а, — кивает полицейский и улыбается. — На настоящей скрипке. Ну, теперь я понял. — Он поудобнее устраивается на стуле, кладет ладони на колени и говорит: — Сынок, твоя мама сказала мне, что они с твоим папой еще не объяснили тебе, как именно умерла твоя сестра».

В ванне, повторяю я. Она умерла в ванне.

«Верно. Но понимаешь ли, сынок, это случилось не само собой. Кто-то сделал ей больно. Специально, чтобы она умерла. Ты понимаешь, что это значит?»

В моем воображении возникают камни и палки, и я так и говорю. Сделать больно — значит бросать камни, говорю я ему. Делать больно — значит ставить кому-то подножку, значит ударять, щипаться или кусаться. Я думаю о том, как все это случилось с Соней.

Полицейский говорит: «Это один способ делать больно. Но есть и другой. Так взрослые делают больно детям. Это ты понимаешь?»

Это значит отшлепать, говорю я.

«Больше чем просто отшлепать».

И в этот момент в комнату входит папа. Вернулся ли он с работы домой? Ходил ли он вообще в тот день на работу? Сколько времени прошло с гибели Сони? Я пытаюсь поместить это воспоминание в контекст, но единственный контекст, который я могу создать, таков: раз полиция задает вопросы членам семьи, то это происходит до того, как против Кати выдвинули обвинение.

Папа видит, что происходит, и он немедленно кладет этому конец. Я помню это. Он сердится и на мать, и на полицейского. Он говорит: «Что здесь творится, Юджиния?»

Полицейский встает со стула, а она отвечает: «Инспектор хотел задать Гидеону кое-какие вопросы».

Папа спрашивает: «Зачем?»

Полицейский говорит: «Мы должны опросить всех, мистер Дэвис».

Папа вскидывается: «Не хотите же вы сказать, будто думаете, что Гидеон…»

И мать пытается успокоить его. Она произносит его имя — так же, как бабушка говорит «Джек, Джек!», надеясь предотвратить «эпизод».

Папа велит мне идти в мою комнату, и полицейский говорит, что он только оттягивает неизбежное. Я не знаю, что значат эти слова, но выполняю то, что сказано. Я всегда слушаюсь, когда распоряжения отдает папа. Я выхожу из гостиной, но еще слышу, как инспектор пытается образумить папу: «Из-за этого мальчик только сильнее испугается», а папа отвечает: «А теперь послушайте, что я вам скажу…» — и мать прерывающимся голосом повторяет: «Пожалуйста, Ричард».

Мать плачет. К тому времени я должен был уже привыкнуть к этому. В одежде черного или серого цвета, с серым лицом, она, кажется, проплакала два с лишним года. Но плачет она или нет, это никак не скажется на обстоятельствах того дня.

С лестничной площадки я наблюдаю за тем, как полицейский покидает наш дом. Я вижу, как мать провожает его. Я вижу, как он обращается к ее склоненной голове, как смотрит на нее внимательно, как протягивает к ней руку, а потом отдергивает. Папа окликает мать, и она оборачивается. Она не замечает меня, возвращаясь к нему. За закрытой дверью папа начинает кричать на нее.

На мои плечи опускаются чьи-то ладони и оттаскивают меня от перил. Я поднимаю глаза и вижу Сару Джейн, стоящую надо мной. Она опускается на корточки. Она обнимает меня за плечи, как только что обнимала меня мать, только ни рука Сары Джейн, ни ее тело не дрожат. Мы сидим так несколько минут и все это время слышим папин громкий и резкий голос и просительный, испуганный голос матери. «…Такого не повторялось, Юджиния! — кричит папа. — Я не потерплю этого! Ты слышишь?»

Я слышу в его словах нечто большее, чем просто гнев. Я слышу буйство, буйство как у дедушки, буйство, которое возникает в разрушающемся мозге. Мне страшно.

Я бросаю взгляд на Сару Джейн, надеясь найти… что? Защиту? Подтверждение тому, что слышу? Отвлечение? Все, что угодно, что-нибудь. Но ее внимание приковано к звукам в гостиной, она не сводит глаз с двери из темного дерева. Она смотрит на эту дверь не мигая, и ее пальцы сжимаются на моем плече так сильно, что я почти уже не моху терпеть. Я ойкаю и перевожу взгляд на ее руку: ногти обгрызены почти до мяса, обкусанные заусеницы кровоточат. Но лицо Сары Джейн светится, она дышит полной грудью и не двигается до тех пор, пока разговор в гостиной не стихает, закончившись яростной дробью шагов по паркетному полу. Тогда она берет меня за руку и тянет за собой вверх по лестнице на третий этаж, мимо двери в детскую — теперь запертую — в мою комнату, где меня ждет учебник, раскрытый на главе о реке Амазонка, которая ползет через континент как ядовитая змея.

«Что происходит между вашими родителями?» — таков ваш следующий вопрос.

Но это же очевидно. Обвинения.

11 октября

Соня мертва, и за это должна наступить расплата. И расплата эта назначается не только Центральным уголовным судом, не только судом общественного мнения, но и судом членов семьи. Потому что кто-то должен взять на себя ответственность за Соню: сначала за сам факт ее появления на свет — появления неполноценным ребенком, затем за множество медицинских проблем, преследовавших Соню всю ее короткую жизнь, и наконец за ее жестокую и преждевременную смерть. Тогда это, разумеется, было выше моего разумения, но теперь я понимаю: случившееся в ванной комнате на Кенсингтон-сквер пережить невозможно, если не возложить на кого-нибудь вину за это.

Ко мне приходит папа. Мы с Сарой Джейн уже закончили заниматься, и она ушла вместе с жильцом Джеймсом. Из своего окна я наблюдал за тем, как они пересекли выложенный плитами дворик и вышли из кованых ворот. Сара Джейн отступила в сторону, чтобы жилец Джеймс мог открыть и придержать для нее ворота, а потом подождала с другой стороны и взяла его за руку. Она прижалась к нему, как это делают женщины, и он, должно быть, почувствовал, как к его руке прикоснулись ее почти несуществующие груди. Но если и так, то виду он не подал, а быстро зашагал в сторону паба. Саре Джейн пришлось прибавить шагу, Чтобы поспеть за ним.

Я поставил на проигрыватель пластинку, принесенную Рафаэлем. И когда в мою комнату входит отец, я занят тем, что слушаю ее. Я пытаюсь не только услышать, но и прочувствовать каждую ноту, потому что только тот музыкант, кто чувствует ноты, сможет найти их на своем инструменте.

Папа не сразу замечает меня в углу комнаты, на полу, где я устроился. Он присаживается передо мной на корточки; вокруг нас водоворотом кружится музыка. Мы живем в этой музыке, пока не заканчивается часть. Тогда отец выключает проигрыватель. Он говорит: «Иди сюда, сын» — и садится на кровать. Я поднимаюсь и подхожу к нему.

Он изучающе смотрит на меня, и мне хочется уйти, но я сдерживаюсь. Он проводит рукой по моим волосам и говорит: «Ты живешь ради музыки. Сосредоточься на музыке, Гидеон. Только музыка, и больше ничего».

От него пахнет лимонами и крахмалом. Это так не похоже на запах сигар. Я говорю: «Он спросил меня, как умерла Сося».