Спал я в своей самодельной беседке или просто под открытым небем, ставил силки, ловил енотов и выделывал их шкурки, оленей стрелял и их шкуры тоже обрабатывал. Нашел запруду около старой бобровой плотины, где вода была коричневой от опавших дубовых листьев, и вымачивал там шкуры, закопав их в ил. Через несколько недель шерсть совсем сошла, я получил прекрасные выделанные кожи, правда, немножко жестковатые.

Горожане меня любили не больше чем сборщика налогов. Я понимал, что они не станут дальше мириться с воровством и потерей своей скотины, поэтому старался держаться подальше от цивилизации. Но оленей и волков недостаточно, чтобы развеять тоску одиночества, не говоря уже о том, что мне дико хотелось трахаться, так что я наведался к жене судьи.

Она вышла на террасу, негр принес ей чаю. Я дрочил как заведенный, а потом уснул. Когда проснулся, она все еще сидела на террасе, и закат был такой красивый. Судья держал в загоне поросят. Глядя на них сверху, я почувствовал зверский голод и вспомнил, что весь день ничего не ел. Я подстрелил одного поросенка, выждал некоторое время, хотя он и взвизгнуть не успел, потом пробрался в коптильню и прихватил еще добрую пригоршню соли.

Несколько часов спустя я валялся у костра в своем лагере, любуясь закатом, а живот мой был туго набит свежим мясом. Я не помнил, почему это команчи презирают свинину. Это вообще лучшее, что я в жизни пробовал. Завыли волки, я повыл в ответ, они отозвались.

Утром жена судьи направилась на свою обычную прогулку вдоль реки, а я, вместо того чтобы следить за ней, дождался, пока негры уйдут по хозяйству – потрахаться, вернее всего, – и проскользнул в кухню. Достал бутылку сладкого вина, несколько сигар, раскурил одну и тут же выплюнул. Я был уверен, что меня вырвет. Я нежился на диване, голова слегка кружилась. Красивый дом, деревянные панели на стенах, толстые ковры, картины повсюду.

Когда я открыл глаза, надо мной кто-то стоял, и я бросился бежать, толком не проснувшись. Притормозил только в дверях.

Жена судьи.

– Не убегай, – спокойно сказала она. – Ты так мирно дремал, мне не хотелось тебя будить.

Я промолчал.

– Приятно вновь с тобой встретиться. В смысле, не через решетку. Хотя я видела тебя во дворе.

Глупо свидетельствовать против себя, но и врать тоже глупо, поэтому я ничего не сказал.

– Итак, как поживает наш дикий индеец?

– Прекрасно, – буркнул я.

– Люди говорят, ты опасен.

– Только для свиней.

– Так это ты виновен в пропаже нашего поросенка?

– Смотря кто спрашивает.

– Все равно мы собирались его съесть. Или ее? Впрочем, не помню. Знаешь, ты присаживайся. Не бойся, я никому не скажу, что ты был здесь.

– Я не боюсь.

– Ты съел поросенка? Говорят, тебе нравится просто убивать их.

– Этого съел.

– Что ж, я рада.

Я ничего не ответил, и она продолжала:

– Тебе правда лучше сесть. Я вижу, ты курил сигары Роя, они ужасно крепкие.

При упоминании сигар я аж позеленел. И подумал все-таки задержаться на несколько минут. Если явится судья, я прикончу его и вернусь к индейцам.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я.

– Это мой дом.

– Я хотел сказать, в Бастропе.

– Судья вел дела с моим первым мужем.

– А он что, смотал удочки?

– Он подхватил лихорадку в Индианоле. А здесь чудовищная жара. И насекомые.

– В Индианоле они пострашнее. Как и все остальное.

– Тебе, наверное, приходится с головы до ног обмазываться грязью, чтобы не кусали.

Что-то в ее глазах заставило меня подойти и сесть на диван. Она присела рядом.

– Ты собираешься вызвать шерифа?

– Вот как раз размышляю об этом. А ты не собираешься снять с меня скальп?

– Вот как раз размышляю об этом.

– Сколько тебе лет?

– Девятнадцать. – На самом деле мне было шестнадцать, но благодаря солнцу что такое прыщи я не знал.

– С тобой дурно обращались?

– Шериф?

Она решила, что это шутка.

– Команчи, разумеется.

– Они усыновили меня.

– Но ты был там вроде раба?

– Я был таким же, как все. Равным членом племени.

– Как интересно.

– Моя семья команчей умерла, – признался я. – Поэтому я вернулся.

Она смотрела на меня, как мать, очень добрая женщина, правда. Но пока мы не зашли чересчур далеко по пути добродетели и милосердия, я сказал:

– Я собираюсь выпить портвейна из запасов судьи, а потом увести одного из его скакунов. Выпьешь со мной?

– Я могла бы выпить с тобой, – медленно проговорила она, задумчиво наморщив нос. – Но может, ты сначала примешь ванну?

– Ты пустишь меня к себе?

Она сделала удивленные глаза, но вообще-то нисколько не удивилась, я точно знал.

Сначала донесся звук, и только потом над деревьями показался он, неуклюжий и тяжеловесный; и никто уже не хотел на это глазеть, все предпочитали, чтобы их не отвлекали от работы. Шериф со своими людьми отошли в сторонку, и вертолет опустился прямо в грязь у шпинатного поля Холлис Фрезер.

Высокий длинноносый мужчина вылез из летающей машины. Дождавшись, пока вокруг соберется толпа, взгромоздился на деревянную трибуну и заговорил. Его помощники раздавали персики из Хилл-Кантри. Этот тип утверждал, что Коук Стивенсон отдал штат крупным ранчеро и северным дельцам и ничего не оставил рабочим. Джинни, пожалуй, оробела бы выступать перед четырьмя сотнями незнакомых людей, а вот он – ничего, ему даже нравится. Направил мегафон на группу людей, державшихся в сторонке, попросил их подойти ближе и выслушать. У него было прозвище Говно Джонсон.

Глядя, как он размахивает руками, разглагольствуя, Джинни поняла, что Финеас прав. С Коуком Стивенсоном она знакома, приятный мужчина, которого не слишком интересует ваше мнение, у него свои моральные ориентиры. Благодетель, образец для подражания, прекрасно, если ваши дети вырастут похожими на него. А этот тип, что сейчас разливается лживым соловьем, явно наслаждается тем, что все на него смотрят, и в душе его нет места иным радостям. Не было ни одного нефтепромышленника во всем штате, кто бы не поддержал его.

– У меня есть кое-что для будущего сенатора, – сказала она помощнику, надеясь, что тот оценит ее лесть.

Не оценил. Глядя поверх ее головы, равнодушно процедил:

– Можете передать это мне.

Этот северянин жутко потел в своем черном костюме, а еще у него дурацкие пластиковые очки; человек, которого никто никогда не любил, и он начал к этому привыкать. По ее представлениям, именно так выглядят люди, работающие в Вашингтоне.