– Думаю, Михайла Юсков году не протянет. Укатает его женушка! Видел, как она хвостом метет по лестницам?

– Н-да-а. Не по Михайле Михайловичу гусыня!

Елизар Елизарович махнул рукой и, раздувая ноздри ястребиного носа, спросил:

– Знаешь, кто он, Михайла?

И, не ожидая ответа:

– Сука!

Помолчав, дополнил:

– Старая сука. Сам себя навеличивает либералом.

– Либералом?

– Вот-вот. А что это за фигура, «либерал»?

– Добрый, значит. В драку не лезет и драку не начинает. Со стороны смотрит и судит: как нехорошо друг другу морду бить, не по-христиански, говорит.

– Он самый, Михайла Михайлович… сын ведьмы Ефимии. На Евангелии сидит, а в карман тебе глядит, как бы запустить руку. Так-то. Либерал, значит? Надо запомнить. Он любит, чтобы его все называли так. Имей в виду, когда будешь сталкиваться с ним. Мирком да ладком. Но ухо держи востро: в карман залезет или вывернет наизнанку. Это же сынок того самого Михайлы Данилыча, который мово прадеда Семена Данилыча околпачил, ободрал как липку и умелся из общины с блудницей Ефимией. С этой самой ведьмой! Если бы тот Михайла не перемахнул в православие да не цапнул бы золотишко всех Юсковых, этот Михайла Михайлович тряс бы холщовыми шароварами. Да-с, батенька ты мой. Теперь он миллионщик да еще во второй раз женился. На ком женился-то?.. На самой княгине Львовой. Эх, сука она, так и вихляет хвостом!

– А минусинские Юсковы?

– Племянники Михайлы Михайловича. Внуки того Михайлы Данилыча, ворюги. И тоже в либералы лезут. Типографию открыли, газетку печатают, враньем рот замазывают, а почитают себя святошами.

– Сколько же лет бабке Ефимии?

– Сто двенадцать стукнуло. Вреднющая старушонка. И когда она сдохнет? На лето – в Белую Елань; на зиму – от одного дома к другому. Из Минусинска в Красноярск, а то в Петербург. В Петроград то исть. И всех ругает, тычет носом. Не старуха, а капустная кочерыжка. Я бы ее давно спровадил в преисподнюю. Она же и в Бога не верит, ведьма!

– Они все не верят, думаю, – буркнул Григорий. – Погрязли в блуде и разврате, суета сует, как тина болотная, и нет ей дна. Во Спасителя веруют, а сейфам поклоны отдают, во храме Божьем на иконы глаза вскидывают, а руками греховными под юбки чужих жен лезут.

– Это ты правильно подметил, да… – Ухватившись за столешню, покачиваясь, проговорил: – Да и есть ли Он, Бог? Живешь – ноздри раздуваешь; испустил дух – тлен, и больше ничего. Потому и рвут друг другу глотки: абы прожить на этом свете, а на тот что-то никто не поспешает. А? Жми-дави, и вся статья жизни. Пойдем, охолонемся на палубе. В башке тяжеловато и в брюхе тошно от этих стерлядок.

На палубе коротали время одинокие дамы, кутаясь в теплые шали, в пальто, и важно прохаживался пузатый толстяк Вандерлипп. «Маслобойщик из Америки», – узнал его Елизар Елизарович.

Двухтрубный пароход, тяжело отдуваясь, как старик, и назывался «Дедушкой», медленно двигался навстречу течению возле аспидно-черных утесов по правому борту. Ни звезд, ни неба; чугунная плита. Давящая, гнетущая.

Задрав бороду, Елизар Елизарович поглядел в небо:

– Опять дождь собирается!

– Всю осень льет.

– Н-да, льет. – И, шумно вздохнув: – Скушно, Гришка, на белом свете! Ох, как скушно.

– Смотря где и кому.

– Понятно! В Париж бы катануть, а? Я ведь, Господи прости, дальше Сибири нос не высовывал. А надо бы! Хоть глазом боднуть тех самых француженок, от которых Востротин и теперь еще глаза под лоб закатывает, как только вспомнит, как форсил в Париже. Н-да!.. А на нашей земле из века в век одна музыка: скушнатория, братец! И несолоно хлебаем, и солоно жрем, а все едино: друг друга терпеть не можем. Кровь у нас такая, или как?

– Ошейник туго затянут.

– Как так?

– Дыханье сдавлено, говорят казаки. Жандармов много, свободы – кот наплакал. Какое может быть веселье и простор для души, если перед носом жандарм и за плечами квартальный или урядник? Надо вдохнуть в суетный мир какую-то свежую струю, чтобы развеять туман смрадного застоя.

– Да ты што, Гришка? Сицилист?

– Ко всем чертям сицилистов! Говорю про простор для души.

– Дай простор – сицилисты и вся шваль сядут на шею, и пиши пропало.

– Не сядут. Политику политикой бить надо, а не нагайками. Вот в Минусинске у нас одна газетка, и та паршивая. Пусть бы было десять, пятнадцать!

– Э, батенька! Да кто их читать будет? Грамотеев-то на весь уезд тысяча, не более. Одной газеткой давятся, а ты «пятнадцать»!

Григорий помалкивал. Отоспаться бы до Минусинска! Да хозяина в трех ступах не утолчешь.

– Приедем домой – свадьбу завернем на всю Белую Елань! А?

– Третий год жду, – намекнул Григорий.

– А ты не жди! Или ты не есаул? У девки дурь в башке, и она с этой дурью век прополощется, если ее не взнуздать. Повенчаетесь или по староверческому обычаю: без венца и без торца?

– Я не старовер, православный.

– Тогда бери невесту за жабры да в Курагино, в церковь. А потом с последним пароходом валяй в Красноярск со всеми потрохами: дело надо начинать.

– Надо.

– Надо, Гришуха. Надо!

И, распахнув пальто, выпячивая грудь, пожалел:

– Кабы годы молодые возвернуть, Григорий Андреевич! Я бы не с того начал. Козырным пошел бы тузом. Сжевал бы Михайлу Михайловича и Востротина заглотнул бы с французскими штанами. А там!.. – И, подняв руки к небу, задрав черную лопату бороды, хохотнул: – Либералом объявился бы, христосиком.

«Шлеп, шлеп, шлеп», – вторили плицы ходовых колес, жадно загребая воду.

Огни парохода отражались на толще шипящих и слученных вод, как в кривом зеркале. На нижней палубе кто-то устало и безнадежно прощался:

Последний нонешний денечек

Гуляю с вами я, друзья…

Елизар Елизарович плюнул за борт и, запахнув пальто, подмигнул цыганским глазом:

– Пойду искать гусыню. Без них нельзя, Григорий. Вторые сутки всухомятку – оскомина на зубах. Баба, она как редька: горло дерет и аппетит на жизнь разжигает. Испокон веку так: мужику – дело, бабе – сдобное тело да вывеску подходящую. Ну, я пошел! Не постничай. До свадьбы можно оскоромиться. А после свадьбы – жди первого мясоеда. А потом!..

Григорий вспомнил Дарьюшку. Вот если бы сейчас явилась она!

Но она не явится. Силою надо взять. Хотел бы он согнуть ее в бараний рог за Боровикова, но сумеет ли?

«Я ее возьму. Какая ни есть – моей будет. Моей!..»

Но взять Дарьюшку оказалось не так-то просто…

IV

За угрюмо-лбистым утесом Тураном, морщинистым и древним, как сама земля, отбивающим каменной грудью кипящую суводь устья Тубы, открылись благодатные минусинские просторы.

На левобережье виднелись Баландинские каменноугольные копи, а кругом, куда ни глянешь, бескрайняя ковыльная степь, и там где-то, за селом Усть-Абаканским, нагуливались гурты коров, отары овец Елизара Елизаровича, наращивая мясо до зимнего убоя.

Табунщики, пастухи, чабаны, гуртовщики не знали самого скотопромышленника – был на то управляющий Минусинской конторы Иннокентий Михайлович Пашин, скупщики в Урянхайском крае, казначеи и бухгалтер. Скот закупали в Минусинском уезде, в Урянхае, у инородцев Аскиза, Абакана, Шира, потом забивали на бойнях и по первому льду мясо везли обозами в Красноярск или Ачинск на железную дорогу. Закупленный скот весною и летом грузили на баржи и везли в Красноярск.

«Мяса, мяса, мяса!» – наседали воинские начальники.

Деньги текли на счета Елизара Елизаровича в три банка: в коммерческий Минусинский, в Русско-Азиатский и в Сибирский торговый банк.

Минусинская мельница Елизара Елизаровича, как он ее сам называл «завод», с мощными паровыми котлами, с бельгийским оборудованием, круглый год молола прозрачно-звонкую твердую пшеницу в муку-крупчатку, манную крупу и даже отруби грузила на баржи, и опять для воинского ведомства.

Не хватало пароходов – строили барки-баржи, вязали плоты из мендовых сосен.

Юсковские подрядчики ухитрились заполучить лес на порубку возле Минусинска в бору – оголяли земли, где потом, много лет спустя, будут свистеть ветры, перемещая сыпучие пески. В завтрашний день никто не заглядывал, жили днем сущим.

За два года войны немало выцедили из минусинской округи хлеба, а еще больше скота. И казна цедила, и военное ведомство, и скотопромышленники, и даже иноземные купцы.

«Мяса, мяса, мяса! Хлеба, хлеба, хлеба!» – гребла война по аулам, селам, деревням.

За устьем холодноводной бурной Тубы пароход отвалил от левого берега и, сбавив ход, с промерами дна вошел в Татарскую