нечто вроде поведения» [Woodworth 1921: 2].

173

Современный читатель Фрейда прежде всего замечает, насколько предвзяты суждения психоаналитика о психозах пациентов, основанные в значительной степени на интерпретации Фрейдом его собственных снов и внутренней жизни. Л. де ла Дюрантай приводит поразительный пример такого анализа в работе Фрейда о Леонардо да Винчи [Durantaye 2005: 66].

174

Вот несколько определений психологии, бытовавших в годы детства и юности Набокова. В энциклопедии Брокгауза и Ефрона она определялась как «наука о душе». У. Джеймс назвал ее «наукой о конечных индивидуальных сознаниях», которая «признает своими данными (1) мысли и чувства, и (2) физический мир во времени и пространстве, с которым они сосуществуют и который (3) они познают» [James 1981: 6]. Согласно Р. Вудворту, «психология – это наука. Это наука, изучающая – как бы точнее выразиться? “Наука о душе” – вот что означает это название, исходя из происхождения и древнего употребления. “Наука о разуме” звучит более современно. “Наука о сознании” – еще более современно. “Наука о поведении” – это последняя попытка дать краткую формулировку. Ни одну из этих формулировок нельзя признать полностью удовлетворительной» [Woodworth 1921: 1].

175

В «Истории психологии» Дж. С. Бретта подробно рассказывается о роли А. Бэна в выдвижении на передний план физиологического, наблюдательного подхода к психологии и о неприятии им «мистических» понятий, таких как «душа» или «Я» [Brett 1962: 441–450, 642–646].

176

Та же тенденция очевидна и в англо-американской традиции, о чем свидетельствует важное справочное издание той эпохи – «Психологический и философский словарь» Дж. М. Болдуина [Baldwin 1901–1905].

177

В том же ключе пишет Дж. Грин [Green 1988]. О противостоянии Набокова главенству проблемы пола в фрейдистском психоанализе см. [Blackwell 2002/2003: 129–150].

178

Дж. Шют весьма подробно рассматривает некоторые из этих непростых вопросов в статье о Набокове и Фрейде [Shute 1995], а также в своей диссертации [Shute 1983]. Дальнейшее развитие этого подхода и выводы о независимости Набокова от теории Фрейда см. в [Durantaye 2005]. Более позднее и самое подробное исследование вопроса – [Trzeciak 2009].

179

В ноябре 1919 года в журнале The Cambridge Review была напечатана ироническая заметка о «шарлатанах»-фрейдистах «Шарлатаны среди нас» (The Cambridge Review. 1919. 28 нояб.). Лихорадочная мода на фрейдизм, охватившая культуру, вскоре начала порождать розыгрыши и пародии: см. статью «Студенческая мистификация» (Таймс. 1921. 12 дек. С. 9) и редакционную статью-отклик в одном из последующих номеров «Полезная мистификация» (Таймс. 1821.17 дек. С. 11). Об истории и предыстории раннего столкновения Набокова с психоанализом как явлением культуры см. [Blackwell 2002/2003].

180

К. Поппер в книге «Предположения и опровержения: рост научного знания» называет фрейдовский психоанализ ненаучным из-за его недоказуемости [Поппер 2004: 65].

181

Впервые опубликовано в «Новой газете» 1 мая 1931 г. Здесь стоит упомянуть книгу М. Кутюрье [Couturier 2004], содержащую тонкое и подробное прочтение творчества Набокова под углом воззрений Ж. Лакана. К сожалению, из соображений объема я не могу должным образом рассмотреть здесь этот аспект, поэтому предлагаю заинтересованному читателю ознакомиться с работами М. Кутюрье.

182

См. недатированное письмо Набокова Г. П. Струве 1931 года: «Мое мнение о фрейдизме (от которого меня тошнит) я недавно высказал в “Новой газете”, так что охоты у меня нет писать об этом вновь» [ПГС 2: 148].

183

Дж. Шют предлагает весьма язвительное истолкование «танго» Набокова с Фрейдом. Однако можно поспорить с ее утверждением, что «сами методы, используемые для доказательства независимости текста, подрывают ее: пародийность и полемичность настойчиво указывают на прецедентный текст, который они призваны опровергать. Они отнюдь не провозглашают абсолютную свободу, а, напротив, очерчивают горизонт конкретного исторического момента и границы авторской власти» [Shute 1995:419]. Это утверждение было бы верным только в том случае, если бы полемика с фрейдизмом была единственным важным смысловым пластом в художественных произведениях Набокова, а это, конечно же, не так. Избежать призрака фрейдистской интерпретации невозможно, но его можно вытеснить, как монстров на фасаде собора, о которых Набоков говорит в одном из интервью [СС: 31], – и освободить место для других, независимых способов обозначения и расшифровки. Одно из самых метких замечаний Дж. Шют гласит, что «Набоков, в отличие от Фрейда, считает настоящей сферой психологии именно сознание, а не бессознательное» [Там же: 418]. Но для Набокова и сознание, и бессознательное в значительной степени непознаваемы, и подтверждение этой позиции, как мы убедились, он нашел у У. Джеймса. По словам Шют, Дж. Грин в своей работе «Фрейд и Набоков» пытается доказать, что Набоков был фрейдистом вопреки самому себе. Л. де ла Дюрантай рассматривает другие причины, по которым Набоков считал необходимым так неустанно бороться с Фрейдом. Наряду с привычными объяснениями (сосредоточенность Фрейда на общем в ущерб частному) де ла Дюрантай выдвигает заманчивую гипотезу: «Набоков упрекал психоанализ не столько в том, что он так и не стал наукой… сколько в самих претензиях психоанализа на статус науки, его стремлении действовать в сфере гуманитарных наук так, как функционирует естественная наука, – в качестве всеобъемлющего, объединяющего дискурса» [Durantaye 2005: 63]. Соглашаясь со второй частью этого утверждения, я подозреваю, что дисбаланс во фрейдизме между теорией и данными – невнимание к огромному разнообразию, свободному от теоретизирования (практика, скажем, лепидоптеролога Годунова-Чердынцева в «Отцовских бабочках») – противоречил собственным научным инстинктам Набокова.

184

О месте, которое занимает причинность в психологических и психоаналитических исследованиях, по мнению О. Ранка, см. [Menaker 1982: 9]. Э. Менакер также объясняет глубинные мотивы, вызвавшие отход Ранка от ортодоксального фрейдизма, – расхождения, из-за которых «правоверные» фрейдисты исключили его от своих рядов [Там же: 11–37].

185

То же самое утверждает Дж. Шют, но идет несколько дальше, предполагая, что, когда Набоков начал писать, Фрейд «уже присутствовал во всех текстах, которые тот хотел написать», что «структуры, которые писатель хотел бы создать и вплести в свои произведения, уже насквозь пронизаны» Фрейдом [Shute 1995:416]. Я бы сказал, что, хотя фрейдизм присутствовал как основной потенциал и общий способ интерпретации, версия Шют заходит слишком далеко, подразумевая, что главенствующая роль фрейдизма служит универсалией современного литературного дискурса.