Горечь от этого недоумения несколько подслащена забавной репликой главного редактора «Экономической газеты», напечатанной под материалом: «Что ж это за управленческая система такая, если даже сам Проханов ее не раскусил? А была ли система („мальчик“), ребята?»

Что бы ни говорили никаноровцы и как бы показательны ни были их оценки профессиональной компетентности автора, чернобыльская дилогия — безусловно, исключительно удачные тексты Проханова. Он первый ввел в литературу мотив ахиллесовой пяты России — АЭС. У него хорошо получаются портреты катастроф, у него включается воображение, он знает, как должны себя вести в экстремальных обстоятельствах характеры. Можно только надеяться, что он успеет воспользоваться ими как подмалевками. В смысле актуальности у дилогии большие перспективы, ресурс эсхатологических настроений отнюдь не был исчерпан в конце 80-х.

Брежнев был плохой менеджер, но его наследники, как оказалось, справлялись еще менее впечатляюще. Страну выталкивали из того будущего, в которое она имела некоторый шанс попасть, но, определенно, никто не собирался цепляться в это будущее руками и ногами. Медленно он оставался практически в одиночестве, последним хорошим рейнджером.

Мутации комаров в перестроечном СССР. Краткая история «СоЛи». Автор отправляется в салон плитки.

Ельцин издевается над стилистикой Проханова. Рассуждения о метафорах.

Путч 1991-го года и его печальные последствия

«Да, здесь, точно помню. Надо же, ничего не изменилось — запахи те же, кафель, зеркала, умывальники, — по просьбе Проханова, демонстрирующего мне ЦДЛ, мы спустились в туалет. — Вот тут у нас произошла драка». Оказывается, «был такой человек — вылетело имя — в президентском совете, специалист по Достоевскому…» — Карякин, что ли? — «Именно». А уже началась перестройка, расслоение писателей на консерваторов и либералов, и он меня очень быстро возненавидел. И когда мы с ним сидели в Пестром зале за столом, он ни с того ни с сего начал меня оскорблять, отвратительные вещи начал мне говорить, когда ему сказали, с кем он оказался. А я уже был на взводе — в общем, мы договорились до того, что я его пригласил выйти, чтобы драться. По-нормальному, здесь, в ЦДЛ, люди прямо на месте в морду бьют: шарахнул, упал в тарелку… А я-то читал «Три мушкетера», и я вызвал его на дуэль и пошел его бить. А где бить? Мы спустились в туалет. Как сейчас помню — кафель блестит, течет вода, и мы с Карякиным стоим пьяные, готовые начать бой, ничто не мешало. Можно себе представить: кафельный колизей, двое пятидесятилетних мужчин ходят кругами, примериваясь, как сподручнее нанести первый удар. И? «Кончилось тем, что он сказал: нет, это унизительно — драться в туалете, я пошел. И он вернулся за стол. Уже потом, после „великой революции 91-го года“, я однажды увидел его в Переделкино, в каком-то „Мерседесе“, и порадовался за него: он получил все, о чем адепт Достоевского, не убий — мечтал: лимузин, ельцинский президентский совет».

«Россия, ты одурела!» — верно заметил прохановский оппонент; наступали новые времена, и почувствовать их Проханову пришлось много раньше, чем советскому плебсу. Курьезное, но немаловажное для его карьеры происшествие случается в Кремле, на последнем в истории съезде писателей СССР, в июне 1986-го. Чернобыльского ликвидатора и афганского военкора, его усаживают не в зале, а на сцене, в президиуме, вместе с Горбачевым, Яковлевым, Распутиным, Карповым и прочими сикофантами из ЦК и СП: таким образом ему и всем прочим дают понять, что он вот-вот перейдет в новый статус. Одним из тех, кто собирался ввести Проханова в писательское политбюро, был Георгий Марков. «Высокая партийная требовательность, — бубнил Марков, успевший в 50-е вцепиться в загривок умирающему Пастернаку, а затем, в 1985-м, сдать в печать роман „Синегорье“ о молодом секретаре обкома, похожем на Горбачева, и, неудивительно, в 80-е стать главой СП СССР, — важнейшая движущая сила многонациональной советской литературы. Счастлив художник слова, которому… счастлив художник слова, которому… которому… счастлив художник слова, которому…». Неожиданно прямо на трибуне с этим номенклатурным долгожителем начинает происходить нечто странное: он надолго замолкает, повторяется, наконец, его ведет, он глухо стонет и заваливается на бок. «Чернобыль, который взорвался на съезде», — охарактеризовал Проханов инсульт первого секретаря. Начинается паника, вызывают «неотложку», с Маркова снимают туфли, его выносят. Съезд тем не менее должен был продолжаться. «Счастлив художник слова, — дочитывал доклад уже писатель Карпов, по личному указанию Горбачева, — которому будет дано выразить наше время, время крутого, переломного этапа истории». Сразу, собственно, стало понятно, какой художник слова теперь будет выражать время — и хозяйничать в Союзе писателей: за те полтора часа, пока зачитывался злополучный доклад, произошел переворот. Паузой, однако ж, успевает воспользоваться «хитрый» Александр Яковлев, который мгновенно произвел рокировку, касавшуюся Проханова. Последнего вычеркивают из списка кандидатов как мракобеса и антиперестроечника и насыщают его литераторами прогрессивно мыслящими, такими, как Генрих Боровик и Андрей Дементьев. Этот эпизод вполне тянет на отдельную конспирологическую теорию, и Проханов даже бормочет что-то насчет того, что, «может, это Яковлев распорядился подсыпать Маркову в стакан воды какую-нибудь специю».

К 1987-му уже напечатаны «Дети Арбата», к 1988-му — «Живаго», вовсю публикуют Платонова, Набокова и Булгакова. Тотальная либерализация общества — «сахаровские делишки», по выражению Проханова, — уже действовала как центрифуга, но на фотографиях с 50-летия — ресторан «Москва», февраль 1988-го — мы еще видим, в последний раз, весь его литературный рой — Маканина, Кима, А. Гангнуса, О. Попцова, ту самую редакторшу из «Их дерева»… — в одном улье. Через год-два многие участники вечеринки — около двухсот человек — перестанут раскланиваться друг с другом, но пока что они гудят с Прохановым за одним столом и произносят ему здравицы. Он еще не выглядит испепеленным, как в начале 90-х, — весел, жизнерадостен, подтянут; даже за столом видно, что фигура у него, 50-летнего, по-прежнему могла бы впечатлить даже такого изысканного ценителя мужского атлетизма, как Б. Парамонов.

Ровно в тот момент, когда у окраинных ДК неформалы выклянчивают лишние билетики на премьерные показы «Ассы», а на окраинах Степанакерта азербайджанцы гоняются с ножами за своими армянскими соседями, Останкино транслирует на весь СССР «творческий вечер» А. А. Проханова, который рассказывает о своих замыслах, вспоминает об Афганистане, зачитывает отрывки из новых рассказов и отвечает на вопросы зала. Кто-то из зрителей, мужчина в полковничьей форме, спрашивает, не ранит ли его присвоенная ему демократами кличка «соловей Генерального штаба» — на что юбиляр отвечает: «Но ведь это Генеральный штаб Советского Союза, а не Соединенных Штатов Америки». В финале растроганный офицер подходит к нему и едва ли не со слезами на глазах рапортует: «Честь имею».

«Соловья» меж тем демонстрируют по телевизору не только по случаю юбилея, но и каждое воскресенье в 10 утра, он ведет милитаристскую программу «Служу Советскому Союзу!», которую к тому времени немного находилось охотников делать. Там он работает целый год, посвящая этому много времени, — даже на «Ассу» некогда сходить, — и тщетно, потому что от всего этого проекта мало что сохранилось в чьей-либо памяти. Разве что Андрей Проханов вспоминает, как отец возил его на учения на Кольском полуострове, где они снимали репортаж про морпеха, который до армии был типичным мажором, сыном чуть ли не ректора МГИМО, а затем все бросил и пошел в армию. В частности, там был эпизод «морпех снаряжающийся», удивительно напоминающий известную сцену в фильме «Коммандос», где Шварценеггер в течение десяти минут наводит марафет и обвешивается базуками; любопытное совпадение. Картину с участием будущего губернатора Калифорнии Проханов мог увидеть ни много ни мало в местах ее съемок, потому что в конце 1988 года, зампредседателя Комитета защиты мира, он отбывает в турне по Америке, которое не смогли испортить даже певуны Никитины, оказавшиеся с ним в одной делегации. Квартирует он в семьях — в Техасе, Калифорнии, Флориде и Вашингтоне. В столице он читает лекцию про афганскую войну, на мысе Канаверал наблюдает запуск «Атлантиса»; в Техасе инспектирует тюрьму и реабилитационный центр, во Флориде бродит по аттракциону «Город будущего», но в отчете, напечатанном в «ЛГ», с непонятной окружающим твердолобостью долдонит: «Я не верю в слащавую парфюмерную дружбу двух гигантов, распростертых на разных половинах Земли».