Чернокожий воин взлез, с обезьяньим проворством, на верхушку пальмы, рядом с крышею терема, и перебросил оттуда ловко, прямо к ногам Дио, веревочную лестницу. Сама почти не помня, что делает, она подняла ее, зацепила одним концом за балясину перил, а другой конец – спустила вниз.

Взять больного царя на руки, – худ был, кожа да кости, легок, как маленький мальчик, – и спуститься с ним по лестнице ей, укротительнице диких быков на Кносском ристалище, ничего бы не стоило. Но остановилась, как бы задумалась. Снова нагнулась через перила и посмотрела вниз. Тута продолжал ей кричать и махать руками. Вгляделась в лицо его: не злое, не доброе; не глупое, не умное; среднее, вечное лицо всех.

«Ахенатон исчезнет, Тутанкамон останется, и будет царство мира сего царством Тутиным», – вспомнила она и подумала: «Плюнуть в это лицо? Нет, не стоит».

Бросила лестницу в огонь – нижний ярус терема уже весь пылал – и вернулась к царю.

Ничего не видя и не слыша, он стоял на том же месте и протягивал руки к восходившему солнцу.

– Господи, прежде сложения мира открыл Ты волю Свою Сыну Своему, вечно сущему. Ты, Отец, в сердце моем, и никто Тебя не знает – знаю только я, Твой сын!

С бешеным грохотом-хохотом взвились со всех сторон, сквозь белые клубы дыма, языки красного пламени, как будто взметнулся до самого неба бушующий ад.

Дио кинулась к царю, заглянула в лицо его – солнце, и узнала Пришедшего.

– Ты ли, Господи?

– Я!

Обнял ее, как жених обнимает невесту, и в огненной буре любви вознес к Отцу.

Терем, легкий, сквозной, резной, решетчатый, весь из сухого, смолистого кедра и кипариса, горел, как свеча, и благовонный дым с него клубился, как фимиам с жертвенника, навстречу восходившему солнцу.

Солнце взошло и озарило дымившуюся черную развалину – Ахенатонов и Диин гроб.

VIII

Тутанкамон благополучно царствовал. Только что вступив на престол, он переменил имя: был Тутанкатон – Живой-образ-Атона, стал Тутанкамон – Живой-образ-Амона. Переменил и веру с такою же легкостью: скинул с ног своих Амоновы лапотки с божьим ликом на подошвах и поклонился тому, кого попирал.

Переселился из нового Города Солнца в древнюю столицу Фивы и начал восстановлять по всему Египту храмы Амона, воздвигал ему кумиры из чистого золота, умножал дары и дани, возобновлял жертвы и празднества. А храмы Атона разрушал, имя его истреблял всюду, где ни находил, – на гранитных колоссах и шейных ладанках, на высоте обелисков и в подземных гробах. Те же молоточки тех же каменщиков стукали, как при царе Ахенатоне; тогда разбивали имя Амона, а теперь – Атона; те же сыщики сыскивали тайных слуг Амоновых тогда, а теперь – Атоновых.

Память царя Ахенатона была проклята. По всему Египту возглашалось проклятье:

– Да истребит Господь память его на земле живых, и да не упокоится двойник его, Ка, в царстве мертвых. Горе врагам твоим, Господи! Тьмою покрыто жилище их, вся же земля во свете твоем; меркнет солнце тебя ненавидящих, и восходит солнце любящих!

Даже по имени не смели его называть, а называли Врагом, Злодеем, Извергом или Шутом, Дурачком.

Первые люди земли – знатные, богатые, счастливые, скоро забыли его; но последние – нищие, убогие, несчастные, помнили долго. В смерть его не верили: «Умер и воскрес», – говорили одни, а другие: «Не умирал вовсе, а бежал из дворца и ходит по земле нищим странником, скрывается». Но все одинаково верили, что снова явится, правду восстановит, В-правде-живущий, Анк-эм-маат, злых казнит, добрых помилует, скорбных утешит, рабов освободит, уравняет бедных с богатыми, сотрет межи полей, как разлившийся Нил, водами любви неисчерпаемой; спасет мир, во зле погибающий; будет вторым Озирисом, истинным Сыном, Избавителем.

– Слухи-то нынче какие пошли, знаешь? – сказал однажды Тута Мерире, Амонову первосвященнику, главному помощнику своему в войне с Атоном.

– Какие слухи, государь?

– Будто Изверг жив.

– Я так и знал, – ответил Мерира с такой странной усмешкой, что Тута удивился, почти испугался.

– Что ты знал?

– Что он жив. Сколько бы ни умирал, вечно будет жив Дурак для дураков! Глупость – солнце мира, а Сын солнца – он, Уаэнра.

Тута рассмеялся и успокоился. Но потом вздохнул и прибавил с грустью:

– Да, мой друг, глупость бессмертна. Трудно воевать с нею – труднее, чем мы думали.

Заговорили о другом. Но среди разговора, как будто вспомнив что-то, Мерира спросил:

– А что, государь, ты наверное знаешь, что царя Ахенатона нет в живых?

Тута подумал было, что он все еще шутит, но, вглядевшись в лицо его, опять удивился, почти испугался.

– Что ты, мой друг, помилуй, как же не наверное, когда своими глазами видел…

– Да, глаза у тебя хорошие: ночью, с поля сраженья, сквозь чащу деревьев, дым и пламя пожара, увидеть человека на вышке терема и узнать в лицо не так-то легко!

– Да ведь я не один, все говорят, что он там был, и Дио с ним, а ее-то я видел наверное.

– Ее, а его?

– И его, кажется…

– Кажется, – значит, не наверное.

– Полно, Мерира, неужто ты и вправду думаешь?..

– Я, государь, ничего не думаю, а только хотел знать.

Замолчали, посмотрели друг на друга, и обоим стало неловко. Опять заговорили о другом. А когда Мерира встал, чтобы уходить, Тута спросил его:

– Как твое здоровье?

– Здоров. А что?

– Так, что-то у тебя лицо нехорошее, вон как осунулся.

– Видно, устал воевать с Дураком, – ответил Мерира и усмехнулся опять давешней странной усмешкой.

Тута ласково держал его за руку и молча смотрел ему в глаза, как будто хотел еще что-то сказать, но не решался. Мерира тоже молчал.

– А слухи-то эти, что Изверг жив, знаешь, откуда? – заговорил наконец Тута. – Всё из той же дыры поганой, из Города Солнца, чтоб ему провалиться! Друг наш, Пангезий, все еще там прячется, как скорпион в щели, – не поймаешь…

Пангезий, второй великий жрец Атона, кроткий изувер, «святой дурак», по слову Айи, был один из немногих, оставшихся верными царю Ахенатону.

– Да и не он один, – продолжал Тута. – Много туда всякой сволочи шляется. Дураки живые для мертвого стараются, бунтовские слухи пускают в народ…

Еще помолчал, подумал и сказал:

– Сделай милость, мой друг, давно я хотел тебя просить, съезди туда, узнай, что там творится. Разорить бы, выжечь дотла это гнездо осиное!

– Нет, государь, уволь. Сыщиков у тебя довольно, а я на такие дела не мастер, – ответил Мерира так сухо, что Тута больше не настаивал.

А дня через два Мерира сам первый снова заговорил об этом и вдруг объявил, что готов ехать. Тута обрадовался и тотчас снарядил его в путь с целою сворою сыщиков, сонмом жрецов и сильным отрядом телохранителей.