Игнат Кемлянин, предупрежденный несколько дней назад о прибытии «Юстуса», встретил когг в порту. Меркатору, как видно, не хотелось, чтобы его брат или кто-нибудь из его беглых друзей появлялись с визитом в конторе. От греха подальше!… Поднявшись на борт, он, желанный и почетный гость, очень скоро оказался в уютном помещении капитана, где среди друзей можно было громко говорить о тайном и запретном, где можно было хулить царя вдоль и поперек и не бояться при этом, что произнесенные слова будут услышаны шпионами-опричниками. Покончив с делами Фареркомпании, меркатор заговорил о том, что государевы слуги оказались на редкость въедливы и подозрительны и никак не отстанут от него со своими допросами. Кемлянин предостерег: пусть команда не болтает на берегу лишнего. Опричникам откуда-то известно о россиянах на когге, и они уже спрашивали его – кто такие эти россияне. Но откуда было знать Кемлянину о том, каких людей и где нанимает для работы Фареркомпания. Спрашивали опричники и про брата и смотрели пристально. Но и Кемлянин смотрел в ответ пристально и отвечал известными словами: «Разве я сторож брату моему?..». А лучше бы никто из команды вообще не сходил на берег – так было бы вернее, так легче избежать неожиданностей. У людей с «Юстуса» дерзкие глаза; а ныне в России с такими глазами вперед всех успеешь под замок – и на дознание; ныне выживает не тот, кто умнее, а тот, кто смиреннее, – кто не поднимает глаз, даже когда его бьют. У людей с «Юстуса» громкие голоса - это тоже нехорошо; ныне в России звучит лишь один голос; остальные либо молчат, либо подвывают… Люди с «Юстуса» – свободные люди; свободой они высоки – и даже мой малорослый брат, и даже этот карлик… Что делать им в стране согнутых, угнетенных людей? что делать свободным в стране подневольных?..

Совсем спятил государь; помутился разум у него от крови, им же пролитой; уже и по делам не может отличить, кто друг ему, а кто недруг, и в каждом, кто имеет просветленное разумом лицо, а не личину, видит Иоанн заговорщика, врага – созревшего уже или только зреющего. Оттого возле царя все меньше остается мыслящих: то замучает-запытает, то колесует и отсечет голову, то отравит, а то и сами сбегут; оттого же вокруг российского государя все множатся личины и хари, тупые и злобные, безмозглые, безграмотные, дикие, вечно похмельные, с красноватыми глазищами, с остатками блевотины в бородах и со смердящими ногами, но… преданные, преданные, преданные; для таких царь – это первый господин, и лишь второй господин – Бог. Царь на троне, Бог – в ногах; царь за столом с кубком в руках, Бог уже у выхода. Вино вкусно, вина много – хоть утопись, и царь на выдумки горазд, на каждом пиру устраивает потеху. Грех – не грех, кто разберет. Эх!., веселись, душа преданная, круглая голова! Замолит царь – набожен. Сложные мысли – сложным головам! А где теперь те головы сложены?.. Молебнов все больше, а Бога больше ли?.. Очень сложная мысль! Но проще простого – не думать, чтоб не болела голова. Не ломается лопата, которой не копают.

Так, не сумел Иоанн отличить добра от зла, когда некто волынец Петр оболгал целый Новгород, подметнув за икону в Святой Софии ложную грамоту и показав ту грамоту доверенному царскому человеку. В грамоте говорилось, что новгородский архиепископ и весь город изъявляют желание отдаться под власть Литвы и просят Литву к себе… Государь поверил волынцу Петру и не поверил Новгороду. И вскоре отправился в свой проклятый поход… Может, и знал, что состряпана измена. Но старая вольность новгородская, былое величие города не давали Иоанну покоя; дерзости в глазах у новгородцев, их несогбенные плечи и громкие голоса гнали его сон. А тут пройдоха Петр удачно подвернулся, дал повод.

Ордынец-татарин так не хаживал по Руси, как прошел до Новгорода российский царь – огнем и мечом, свирепым зверем, лютым убийцей, за злодеяния которого он даже не мог быть в ответе, – так велики они были, и так невосполнимы были понесенные Россией потери. В крови утопил Тверь и вырезал попутно мелкие города и посреди зимы подошел с дружинами к Новгороду. И для великого сего города наступил конец света, ибо схвачены были и заточены святитель с церковниками, и начался грабеж домов, храмов, монастырей, и открылся суд над горожанами и страшное их истребление: десятками и сотнями, не дав в оправдание и рта раскрыть, не внимая мольбам их и плачам, скидывали с моста в Волхов – и жен, и детей – младенцев не щадили нехристи, а кто всплывал, того дружинники, плавающие в лодках, топили шестами и баграми или пробивали топорами головы. На городище же далее шел суд, и была пытка. Показали новгородцам, что дознание – это целая наука, в коей царь и его слуги значительно преуспели; на малом пятачке, где от крови стаял снег, творился такой кошмар, от одного вида которого здоровые люди сходили с ума; а чтобы не было свидетелей того кошмара, судили и тех, кто видели его, – за то, что видели; кого на месте не замучили, не забили, того с моста же сбросили. Потом за новую сотню брались, железными крючьями ковыряли в мозгах, выковыривали новгородскую измену; окоченевших мертвецов складывали в кучу, подобно поленнице дров, потом и их прятали на дне реки… Уже тишина стояла над Новгородом: некого и незачем было пытать – все выпытали; колокола не звонили – поснимали колокола; не лаяли собаки, ибо и их постигла участь хозяев; туда-сюда раскачивались в ветре двери остывших домов, во храмах же изредка слышались скрип и скрежет – там слуги государевы обдирали иконостасы – те, что в первые дни не успели ободрать; а государя мучила изжога. Крушили лавки и склады, забивали и бросали на месте скот, портили рухлядь, рассыпали зерно; муку и соль втаптывали в снег; баб новгородских, избежавших суда, судили походя – те, кто еще не насудился, – на снежной постели судили, на трупе мужа; одну бабу бывало судили целой толпой. Головы собачьи отсекали, вязали к поясам; метлами следы заметали: не было Новгорода, не было! и не было злодеяний – правилище было, чтоб на Литву не оглядывались, чтоб измены не замышляли, а если и было что, так не царь в том виновен и не слуги его, но виновен мятежный Нимен-архиепискои, и на его душу, и на его бессовестное сердце падут вся пролитая кровь и проклятия, и стенания, и невиданное доселе разорение. Не многим новгородцам удалось в то побоище уцелеть. Часть людей нашла все же спасение в бегстве – бежали в Сольвычегодск и в Великий Устюг; некоторые умельцы спрятались в дальних монастырях – и в том же Соловецком монастыре; но многих мастеров царь Иоанн увел с собой, намереваясь поселить их в Александровской слободе. А те новгородцы, что остались на развалинах и пожарищах, были тихи и малочисленны… До шести недель гостили государь и люди его в Новгороде, и из Новгорода государь правил Россией, а после Новгорода подумывал Иоанн погостить и во Пскове; и уже подошел с войском ко Пскову, но пощадил сей город, умилившись звону его колоколов, смягчившись гостеприимством и кротостью горожан и убоявшись обличений и страшных пророчеств юродивого старца Салоса Николы.

До Данцига добрались тремя судами без происшествий и в короткий срок. Далее имели только одного спутника – корабль Фареркомпании. О каперах в эти дни ничего не было слышно, они уже пару недель как не появлялись на рейде Данцига и не раздражали своим присутствием купцов и ратманов. Здесь нужно сказать, что за последние два года мощный флот датского короля в нескольких сражениях изрядно потрепал каперов Сигизмунда; и если датчане не уничтожили их полностью, то уж наверняка коротко остригли им крылышки. Каперы не чувствовали более былой безнаказанности и, позабыв про наглость, ходили теперь с опаской, хотя и не оставляли своего ремесла… Месяц надеялся на скорое и тихое возвращение в Любек, однако марсовым сказал не расслабляться и не дремать, ибо, пока каперы не уничтожены полностью, нужно быть готовыми к встрече с ними. Датчане своими умелыми действиями не раз уж загоняли каперов в угол, поэтому каперы, чтобы выжить, должны были стать хитрее. Того и гляди, угодишь к ним в ловушку!…