Уинтером же, напротив, овладела тоска. Все его чувства притупились. Понимая, что это неправильно, он, тем не менее, больше не воспринимал всерьез тайну Паука, не верил, что дальше по коридору можно встретить миссис Бердвайр и леди Пайк, и даже не завидовал толпе гостей, которых доставили в дом Элиотов быстрее и комфортнее, чем его самого. Едва миновал полдень, но их поезд продолжал бесконечно тащиться по английской равнине, окутанной туманом, сумрачной и бесцветной.

– Нет, вы не правы. – Он так неожиданно возобновил литературную беседу с мистером Элиотом и заговорил так громко, что Топлэди невольно вздрогнул. – Я считаю дальнейшее производство книжной продукции ошибкой. И чем больше новых книг, тем больше становится ошибок. Любой разумный человек должен находить удовлетворение в мысли, что у процесса создания новых литературных произведений есть какой-то математический лимит, к которому мы уже приближаемся. Это как в современной музыке. В литературе тоже скоро невозможно будет создать ничего, что уже не было бы кем-то создано раньше.

Мистер Элиот выбил остатки табака из трубки.

– Совершенно верно, – миролюбиво согласился он. – Скажу больше. Мы сейчас вплотную подошли к подобной ситуации.

– Но я говорю с точки зрения именно математической науки. Словарь человека ограничен, и порядок, в котором можно расположить слова, тоже число не бесконечное. Все комбинации однажды будут уже использованы. Вообразите себе, – настаивал Уинтер, – некоего наблюдателя с планеты, где все устроено иначе, чем у нас, непрестанно следящего за работой наших литераторов.

Топлэди, которому подобные предположения представлялись слишком уж фантастическими, потянулся за номером «Таймс».

– Вообразите независимого созерцателя, наблюдающего за непрестанным трудом писателей, которые тасуют слова, жонглируют ими и переставляют в различном порядке. Разве не возникнет у него предвидения, что подобное занятие скоро исчерпает себя, поскольку количество возможных словесных комбинаций изначально ограниченно?

Мистер Элиот вполне серьезно взвесил услышанное, и его лицо омрачила легкая тень замешательства.

– Мне понятно, что вы имеете в виду. И я способен представить себе все, что будет написано в будущем, как фрагмент бессмысленного с математической точки зрения труда, в котором неизбежны повторения существующих словесных комбинаций. Вот только ваш наблюдатель должен заметить также, что слова складываются в сочетания и комбинации самым прихотливым и порой непредсказуемым образом.

И мистер Элиот посмотрел на Уинтера вопросительно. Казалось, ему не совсем ясно, правильно ли он подал реплику в столь эксцентричном разговоре.

– Вот именно! – Уинтер поднял воротник плаща и закивал с преувеличенным желанием подчеркнуть логику своих рассуждений. – Тогда почему бы не придать этому процессу концентрированной организованности? Ученые-языковеды доказали возможность использования лингвистического метода для адекватного отражения каждой попытки человеческого интеллекта всего лишь на листке бумаги. Непрерывно продолжая в течение, скажем, двух столетий работу действительно методичную, не принимающую во внимание и не дающую увести себя в сторону соображениям смысла или бессмыслицы написанного, мы получим все мыслимые и немыслимые комбинации в языке…

– Литтл-Лимбер, – объявил Тимоти.

– Снаг, – объявил Тимоти.

– …И интеллектуальная тщетность, – продолжил Уинтер, убедивший себя, что должен непрерывно говорить, чтобы не замерзнуть окончательно, – веры в то, что, в очередной раз пропустив поток своих знаний и приобретенного опыта через пишущую машинку, прибегая здесь и там к изломам и наскучившим всем словесным фокусам, можно произвести на свет нечто действительно доставляющее удовольствие как литературное мастерство…

Он осекся. Мистер Элиот слушал его с вежливым вниманием, но, неожиданно заметил Уинтер, скорее из чувства долга, нежели действительно увлеченный дискуссией. Нет, он не сомневался в способности мистера Элиота участвовать в спорах на самые фантастические темы: просто ощущал себя при этом не в своей тарелке. Не связанный собственными, достаточно легковесными и поневоле упрощенными для читателя, сочинениями, мистер Элиот становился человеком серьезным. Но только пока речь шла о знакомой ему и столько же серьезной литературной среде – хорошо воспитанных людях науки и дочерях, изучавших труды первопечатников: это даже могло служить для него порой источником некоторого наслаждения. Но вся радость исчезала, когда его вовлекали в разговор, требующий неожиданной игры ума и неординарных идей. Здесь он совершенно терялся, и его личность блекла до полной невидимости – так исчезают на сцене фигуры актеров, когда осветитель движением тумблера постепенно затемняет ее, а потом и вовсе погружает в темноту. Уинтер внезапно осознал этот до странности похожий на физический эффект, словно понял принцип работы некоего механизма, и одновременно пришло осознание, что он развил свою абсурдную тему за пределы, дозволенные тактом и обыкновенным здравым смыслом. Этот доброжелательный и легкий в повседневном общении джентльмен, в чьем доме ему предстояло гостить при необычных и до некоторой степени стесняющих обстоятельствах, создал тридцать семь романов. А он, Уинтер, чтобы скрасить себе конец холодного и утомительно путешествия, взялся выставить в его глазах профессию литератора чем-то похожей на труд муравьев, одной из ничтожнейших проявлений человеческой духовности. Верно, мистер Элиот даже попытался вступить в спор, но на самом примитивном, лишенном всякой претенциозности уровне. Не было никакой необходимости пускать в ход всю эту агрессивную пиротехнику в ответ на его аргументы. Смущенный внезапным осознанием нелепости своего поведения – а это ощущение только усиливал вид невозмутимого как скала и всегда корректного Топлэди, отгородившегося от них развернутой во всю ширину своих полос «Таймс», – он почувствовал чуть ли не необходимость в извинениях. Теперь он понимал, что все это время нес возмутительную чепуху. Он даже перестал сжимать и разжимать пальцы ног, как будто и это стало актом черной неблагодарности за хлеб-соль, с которыми его готовились встретить.

Возникла неловкая пауза, которую прервал Топлэди.

– Олд-Финдон? – спросил он.

– Колд-Финдон, – поправил Тимми.

– До чего же дрянной поезд, – сказал мистер Элиот, но на этот раз его слова были произнесены от души.

Он грустно смотрел в окно, совершенно не похожий на того человека, который чуть раньше с таким детским озорством и лукавством избежал встречи с основной группой своих гостей.

– Какую же меланхолию может навевать зимний пейзаж!

Уинтер тоже выглянул в окно. Сельский коттедж, стог сена со снятой верхушкой, напоминающий буханку хлеба без горбушки, безмятежная корова породы джерси – и все это на фоне пустынных полей, разделенных живыми изгородями, а еще дальше – поросший пожухлой травой склон холма с вершиной, увенчанной небольшой дубравой. И по другую сторону протянулось такое же унылое пространство, оживить которое способен лишь некто подобный мистеру Элиоту, под чьим пером могла ожить или окончательно умереть природа. Мы сами вольны превратить ее либо в свадебный наряд, либо в погребальный саван.