ногой, — ты не мог даже помочь ему уйти с поля, когда это сделали они. Тот пан в золотых очках, наверное, доктор. Тот другой, бледный с проседью, в шляпе, может, бывший судья. Он все время на тебя смотрел.

Внизу между деревьями мелькнула горящая сигарета во рту у Тиефтрунка, а когда Брахтл с Минеком и Букой подошли к тому месту, начался мелкий дождь. Мелкий серебряный дождь из туч на западе неба, тучи сгущались, видно, собиралась буря. Потом над нами, в мелком серебряном дожде, пролетело десять больших темных бомбардировщиков. Они летели над нами так низко, что казалось, вот-вот они врежутся в вершины деревьев или заденут за ветки. На их крыльях можно было ясно увидеть трехцветные круги — конечно, ведь была мобилизация. Потом мы вышли на большую мощеную улицу с автомобилями и трамваями, и мне показалось, будто Брахтл сел с Минеком в трамвай, который как раз отходил остановки и был страшно переполнен — наверное, кончилось кино и народ разъезжался по домам. Бука помахал нам возле остановки и исчез за грузовой машиной, которая догоняла трамвай. От туч, которые быстро сгущались, над улицей разливался какой-то желтоватый мрак.

Когда я пришел домой и вошел в столовую, единственную комнату, где горел свет, мама и Руженка, которые сидели там со сложенными на коленях руками и пустым взглядом, почему-то вдруг испугались. Ради бога, что случилось, воскликнули они, когда я вошел, что случилось, ты плачешь? Я сказал, что это не слезы, а дождь — внизу под Кржижовым холмом шел дождь. Что у меня, наверное, температура. А потом и я воскликнул — чего, мол, они испугались, что произошло? Тут только я заметил, что включено радио, что в кресле возле зеркала и рядом с буфетом, на котором стояла чашка кофе и рюмка, сидит наш гость, приходивший днем. Я удивленно глянул на него, он привстал и поклонился, я тоже поклонился и свалился на стул.

— Что происходит,— спросила Руженка,— дали отбой?

— Уже никто не будет воевать, — сказала мать,— отменили затемнение, сирены и мобилизацию.

— Гитлер занимает Судеты без войны, — сказал гость и пошевелил рукой, будто делал невидимый мазок кистью.

— Без войны?! — вскрикнул я. — Гитлер занимает Судеты? Без войны?

— Без единого выстрела и капли крови, — улыбнулся гость, — то есть мирно, без кровопролития…

Я вытаращил на него глаза — он походил на художника, хотя на нем не было шейного платка или банта, он не держал в руках кисти, но мог бы ее держать. Я видел его очень неясно и неопределенно, так же как маму и Руженку, которые сейчас стояли надо мной — наверное, мерили мне температуру. Но на долю секунды раньше, чем я мог на него посмотреть поспокойнее, в столовой наступила невероятная тишина, в которой как бы погасла сверкавшая над столом люстра, а еще раньше, чем это случилось, наверное еще на долю секунды прежде, чем Руженка вскрикнула, что дали отбой, а мама сказала, что отменили мобилизацию и войны не будет, а гость произнес: «Без единого выстрела, и без капли крови… то есть мирно…» явилась мне жгучая красная распустившаяся роза.

Случилось что-то невероятно плохое.

22

Паня Гронова сидела в кухне у окна, за которым была темнота, какая бывает обычно октябрьским вечером. Грон стоял в углу, держал трубку домашнего телефона и кого-то слушал — было ясно, кого. Над столом горела зеленая лампа. Когда мы вошли, пани Гронова встала, подбежала к печке, взяла стоявшую там у сундука деревянную плаху и вынесла ее в комнату. Когда она возвратилась обратно в кухню, то предложила нам стулья и сказала:

— Особый случай.

А Руженка тут же смекнула, о чем идет речь.. Наверное, речь идет об отъезде пана президента в Лондон или о войне, про которую даже теперь, после истории с Судетами, не переставали говорить, но пани Гронова улыбнулась и покачала головой.

— Подождите, сначала дам вам немного вина из шиповника, живем как на пожаре, — сказала она. А Грон в углу кивнул в трубку, повесил ее и, подойдя к столу, сел против нас.

— Дай сначала немного вина из шиповника, живем как на пожаре, — выпятил он челюсть и положил на стол громадные мускулистые руки, поросшие черной шерстью на запястьях, и посмотрел на пепельницу. Некоторое время я наблюдал, как он молча сидит и смотрит на пепельницу, я думал, может, он сегодня не будет нам ничего рассказывать? Потом пани Гронова принесла вина из шиповника и налила три рюмки. Перед четвертой она заколебалась, и мне пришлось усмехнуться. Дворник на меня глянул, махнул рукой, и пани дворничиха налила мне.

— Ваше вдоровье! — Руженка взяла рюмку и всю выпила, остальные отпили половину. Дворник кивнул, и пани Гронова налила Руженке вторую рюмку.

— Нет, — начал дворник как бы безразлично, — ни каком отъезде пана президента, ни о какой войне речь не идет, жена имела в виду этот сейф… — Он поднял rолову, когда Руженка слабо вскрикнула. — А случай с сейфом обычный, в нем нет ничего странного. Это грабеж и совершает его взломщик касс. Их на этом божьем свете хватает. — И он махнул рукой в сторону Руженки: — Вы бы только видели. Нужно иметь всего-навсего хорошую отмычку, лом и сверло, рекомендуют также хороший коловорот, напильник и долото, ну и, конечно, кое-какое образование, само собой, без него вы откроете только консервы. Но этот случай был особый, — Грон полез в карман и вынул сигарету, — потому что ему нечего было делать с грабителями. Ему нужно было, — Грон зажег сигарету, — связаться совсем с другими. Просто, — он выпустил струю дыма, — было это так. Один богатый человек, обратите внимание, он был бездетный. Бездетные встречаются на этом божьем свете, но не каждый бездетный усыновляет… — он усмехнулся и посмотрел на меня, — чужих детей. Этот богатый человек усыновил. Просто в прекрасное январское утро, когда шел небольшой снежок и был мороз, так что птицы падали с крыш, нашла полиция в одном проезде Старого Места одеяльце, а в нем новорожденных, двойню. Понятно, что какая-то развратная мать положила их на тротуар у стены. Всем известно это место, находится оно в проезде возле одного магазинчика, но это неважно. Полиция, — он снова выпустил струю дыма, — отправила детей в соответствующее место и стала искать мать. Конечно, так,