показывали ничего, что имело бы отношение к союзникам, если не считать нескольких кадров кинохроники о пребывании Молотова в США и Англии. Единственное «просоюзническое» зрелище, которое я припоминаю, – это эстрадное представление в московском «Эрмитаже», заканчивавшееся довольно бессмысленно: экзотического вида молодая женщина пела на смеси ломаного английского и русского «Типперэри», аккомпанируя себе на аккордеоне, после чего на фоне множества союзнических флагов все участники представления исполняли нечто долженствовавшее изображать англо-советско-американский танец. Зрители не проявили никакого восторга. Было это в начале июля; в скором времени представление было снято с программы, исчезли также плакаты с изображением трех стрел-молний, как и плакаты с лозунгом: «Победа в 1942 году».

Одним из менее значительных следствий заключения англо-советского союза и американо-советского соглашения явилось создание в июне 1942 г. англо-американской ассоциации печати. Разрешив образовать такую чисто англо-американскую ассоциацию, русские не только сделали жест, показывавший их особое расположение к союзникам: существование ассоциации позволяло им сосредоточить и усилить распространение советской информации в английской и американской печати.

С течением времени раздражение русских по поводу отсутствия второго фронта все нарастало. В Москве рассказывали, что немцы сбрасывали на русские войска листовки с таким текстом: «А где же англичане?»[129] – или: «Румыны и венгры более преданны нам как союзники, чем вам ваши англичане».

В этих условиях известие о приезде Черчилля советские люди встретили со смешанным чувством. Первое предположение о целях этого визита, высказанное журналистами вроде Эренбурга, было в общем справедливо: Черчилль приехал, чтобы «уговорить Сталина взять назад коммюнике об открытии второго фронта». Если не считать этого, то советская печать хранила полное молчание. Что касается двух других источников информации, или, вернее, не информации, а намеков, то они, очевидно, никак не могли прийти к единому мнению. Английское посольство продолжало намекать, что Сталин и Черчилль «прекрасно ладят друг с другом», а в последний день пребывания Черчилля в Москве английский посол в Москве Арчибальд Кларк Керр назвал встречу английского премьер-министра со Сталиным «эпохальным событием» – заявление, породившее в скором времени большую путаницу. С другой стороны, Гарриман и другие американцы давали понять, что встречи прошли далеко не блестяще и что если русские ожидают каких-либо немедленных результатов от этих совещаний, происходивших в атмосфере раздражения, то их ждет разочарование. Стало также известно, что англичане просили предоставить им авиационные базы на Кавказе, но Советское правительство отказало им в этом. Однако даже американцы признали, что к концу пребывания Черчилля в Москве атмосфера несколько улучшилась, а на обеде в Кремле была даже «почти веселой». Рассказывали, что Черчилль в беседе со Сталиным с похвалой отозвался о «великолепных русских солдатах», на что Сталин ответил: «Не преувеличивайте. Не такие уж они замечательные. По правде сказать, это еще не очень хорошие солдаты. Но они учатся и совершенствуются с каждым днем и скоро станут такими, как надо».

Московская публика Черчилля не видела. Он не был ни на одном театральном представлении; в посольстве не было устроено никакого приема, и он даже решил не встречаться с представителями английской и американской печати, которые были приняты вместо него послом, тогда и обронившим эту необдуманную фразу насчет «эпохального события».

Однако операторы кинохроники трудились не покладая рук. Когда советские зрители увидели на экране Черчилля, который по прибытии на аэродром поднял два пальца, изобразив латинскую букву V – знак победы, – некоторые зрители истолковали это как знак второго фронта. (В кино я слышал, как молоденькая девушка спросила свою подругу, когда оркестр заиграл «Боже, храни короля», что это за мелодия, и та ответила: «Разве ты не знаешь? Это «Интернационал» по-английски»).

Коммюнике, опубликованное по окончании визита Черчилля, и редакционные статьи в советских газетах говорили о тесных узах между Англией и Советским Союзом, но мало что разъясняли и не обещали каких-либо результатов в ближайшем будущем. Знаменательно, что газета «Красная звезда» не опубликовала собственной редакционной статьи, а ограничилась тем, что перепечатала статью из «Правды». Кроме того, в день отъезда Черчилля, сообщившего в своем заключительном заявлении, что он «откровенно высказал Сталину свои мысли», «Правда» поместила злую карикатуру Ефимова, высмеивавшую картонные оборонительные укрепления немцев на побережье Ла-Манша – теория, которая, к сожалению, была опровергнута несколькими днями позже при попытке высадки в Дьеппе. Правда, по мнению русских, Дьепп ничего не доказал, кроме разве желания англичан продемонстрировать «невозможность» открытия второго фронта.

Не понравилось русским и то, что во время своего пребывания в Москве Черчилль «якшался» с генералом Андерсом, хотя, по-видимому, он имел с ним лишь одно свидание. Предполагалось (и, вероятно, справедливо), что россказни, которые слышал Черчилль насчет «предстоящего в скором времени» разгрома Красной Армии (верил он им или нет), исходили прежде всего от Андерса, который, как это прекрасно было известно, страшно торопился вывезти из СССР возможно большее число поляков. Широко распространившийся по Москве слух, будто Черчилль подстрекал поляков покинуть «тонущий корабль», еще более усилил раздражение русских.

23 августа на Сталинград был совершен налет, в котором участвовало 600 немецких самолетов, а севернее города немцы прорвались к Волге. Об этом в тот момент сообщено не было. На протяжении следующей недели в сводках довольно туманно говорилось об «ожесточенных» боях к северо-востоку и к северо-западу от Сталинграда, причем время от времени сообщалось о каком-либо местном успехе советских войск. В течение первой половины сентября печать комментировала ход боев в районе Сталинграда в явно нервозном тоне, и лишь 20 сентября (через пять дней после прибытия дивизии Родимцева) она заговорила о «героическом Сталинграде».

На протяжении большей части сентября печать занимала двойственную позицию: признавая, что положение в Сталинграде очень серьезно, она в то же время выдвигала ряд соображений общего порядка, позволявших довольно уверенно смотреть в будущее. Так, много писалось о громадных успехах военной промышленности, о вооружении и припасах, которые стала теперь получать армия, а также об усиливающемся упадке духа у немцев. В частности, Эренбург часто цитировал в своих статьях отчаянные письма из Германии, адресованные немецким солдатам, воевавшим на русском фронте, об ужасах и кошмарах «воздушных налетов тысяч английских бомбардировщиков». Второго фронта не было, но английские военно-воздушные силы не сидели без дела.

На протяжении последних десяти дней сентября в сообщениях советской печати о Сталинграде появились два новых момента: газеты стали подробно писать о совершенно особом характере боев на этом фронте (и прежде всего об уличных боях). Так, 22 сентября «Красная звезда» поместила очень подробную статью о тактике уличных боев за каждый дом (и даже за каждый этаж и за каждую комнату).

Теперь уже печать не была столь сдержанной, как в первой половине сентября. «Героический Сталинград» и «героические защитники Сталинграда» стали ходовыми выражениями. Симонов, Гроссман, Кригер и многие другие советские писатели и журналисты описывали пафос, суровую и героическую атмосферу Сталинградской битвы. Многие советские корреспонденты и особенно фотографы