Конечно, доктор сказал то, что обычно говорят доктора, но я помню Бивенса, когда он был маленьким кругленьким мальчиком в моем классе и на уроке постоянно снимал один ботинок, и будь я проклят, если позволю ему указывать мне.

Оказалось, что мой класс отдали Тишенсу. Я понял это, услышав шум, доносящийся сверху в Комнате отдыха: странно ностальгическое сочетание звуков, среди которых я сразу узнал настойчивый дискант Андертон-Пуллита и гулкий рокот Брейзноуса. А еще был смех, несущийся по лестничному пролету, и в любую минуту — в любую — к нему мог присоединиться смех мальчиков, протестующий голос Тишенса, и запах мела и подгоревших тостов, доносящийся из Среднего коридора, и отдаленный гул колоколов и дверей, и шагов, и характерный скользящий звук, когда ранцы волочат по натертому полу, и топот каблуков моих коллег, идущих кто в кабинет, кто на собрание, и золотистый воздух Колокольной башни, густо присыпанный сверкающими пылинками.

Я глубоко вздохнул.

Аххх.

Такое впечатление, что я не был здесь много лет, но я уже чувствую, как понемногу рассеиваются события последних недель, словно сон, давным-давно приснившийся кому-то другому. Здесь, в «Сент-Освальде», еще предстоит вести битвы, давать уроки, объяснять тонкости Горация и хитрости абсолютного аблатива.[65]

Труд, достойный Сизифа, но пока ноги меня держат, я это не брошу. Кружка чая в руке, «Таймс» (открытый на странице с кроссвордом) аккуратно засунут под мышку, мантия вздымает пыль с натертого пола — это я решительно направляюсь в Колокольную башню.

— А, Честли…

Это, конечно, Дивайн. У кого еще такой сухой неодобрительный голос и кто не называет меня по имени?

Вот и он, стоит себе на ступенях — серый костюм, отглаженная мантия и голубой шелковый галстук. Накрахмаленный — слишком мягко сказано о его жесткости, лицо словно высечено из дерева, как у индейца-табачника в лучах утреннего солнца. Конечно, после истории с Дерзи он у меня в долгу, но от этого будет только хуже.

За ним, словно часовые, стоят двое в костюмах и обуви для административных спецопераций. Конечно. Инспекторы. А я-то из-за всех своих волнений позабыл, что они должны появиться сегодня, хотя и обратил внимание на необычную сдержанность и благопристойность мальчиков, когда они сегодня поутру явились в школу, а также на то, что на автостоянке появилось три места для инвалидов, которых не было еще вчера вечером.

— А, инквизиция.

Я изобразил что-то вроде приветствия.

Старый Зелен-Виноград бросил на меня знакомый взгляд.

— Это мистер Брэмли. — Он почтительно указал на одного из визитеров. — А это его коллега мистер Флон. Они будут присутствовать на ваших уроках сегодня утром.

— Понятно.

Вот и доверяй после этого Дивайну, устроившему мне такое в первый же день после болезни. Да и вообще, человек, который может унизиться до интриг со «здоровьем и безопасностью», ни перед чем не остановится. Но я слишком долго пробыл в «Сент-Освальде», чтобы дать себя запугать двоим Костюмам с папочками. Одарив их сердечнейшей улыбкой, я ответил ударом на удар.

— Ну, я как раз иду в кабинет классической кафедры. Ведь очень важно иметь свое место, вам не кажется? О, не обращайте внимания, — сказал я инспекторам, когда Дивайн двинулся по Среднему коридору, как заводная газель. — Он у нас немного вспыльчив.

Через пять минут мы добрались до кабинета. Прелестное местечко, должен сказать, мне всегда оно нравилось, а теперь, когда команда Дивайна его перекрасила, оно стало еще приятнее. Мои паучники вернулись на место из невесть какого шкафа, куда их заточил Дивайн, и мои книги приятно разместились на стеллажах позади моего стола. А самым замечательным было то, что объявление «Кабинет немецкой кафедры» на двери сменилось маленькой аккуратной табличкой, где просто говорилось: «Классика».

Что ж, иногда побеждаешь, а иногда проигрываешь. И у меня было определенное ощущение победы, когда я вплыл в пятьдесят девятую и у Тишенса отпала челюсть, а в Колокольной башне воцарилась внезапная тишина.

Она продержалась несколько секунд, потом половицы загрохотали, как при запуске ракеты, и все вскочили, хлопая в ладоши, радостно крича и смеясь. Пинк и Ниу, Аллен-Джонс и Макнэйр, Сатклифф и Брейзноус, и Джексон, и Андертон-Пуллит, и Адамчик, и Тэйлер, и Сайкс. Все мои мальчики — ну, не совсем все, — и, когда они стояли, хохоча, и аплодируя, и выкрикивая мое имя, я увидел, что Тишенс тоже встал и его бородатое лицо осветилось искренней улыбкой.

— Кваз!

— Оно живое!

— Вы вернулись, сэр!

— Что, у нас так и не будет нормального учителя в этом триместре?

Я посмотрел на карманные часы. Закрыл их со щелчком. На крышке девиз Школы:

«Audere, agere, auferre».

Дерзать, стремиться, побеждать.

Конечно, я не мог знать наверняка, что послала их мисс Дерзи, но я в этом уверен. Интересно, где она? И кто она теперь? В глубине души я чувствую, что мы о ней еще услышим. Эта мысль меня не беспокоила, как могла бы когда-то. Нам бросали вызов и раньше, и мы с этим справлялись. Войны, смерти, скандалы. Мальчики и учителя приходят и уходят, но «Сент-Освальд» остается навеки. Наш маленький кусочек вечности.

Из-за этого она все сделала? Я почти готов поверить. Она вырезала для себя место в сердце «Сент-Освальда», за три месяца стала легендой. И что теперь? Превратится ли снова в невидимку — скромная жизнь, простая работа, может, даже семья? Так ли поступают чудовища, когда герои стареют?

Еще мгновение я слушаю нарастающий шум. Грохот стоит немыслимый, словно не тридцать, а триста мальчишек буйствуют в маленьком классе. Колокольная башня содрогается, Тишенс нервничает, даже голуби разлетелись с балкона, хлопая крыльями. Этот миг надолго останется в моей памяти. Зимнее солнце, косо светящее в окна, опрокинутые стулья, исчерченные парты, школьные ранцы, разбросанные по вытертому полу, запах мела и пыли, дерева и кожи, мышей и мужчин. И конечно, мальчиков. Растрепанных мальчишек, с горящими глазами и улыбками до ушей, с блестящими на солнце лбами, эти негодяи с пальцами в чернилах топают ногами, швыряют вверх кепки, скачут до самозабвения, надрывают от смеха животы, готовы в любой момент вытащить рубахи из штанов и натянуть неуставные носки.

Иногда помогает резкий шепот. Но изредка, когда действительно нужно о чем-то заявить, можно позволить себе и крикнуть.

Я открыл рот, но ничего не вышло.

Ничего. Даже писка.

В коридоре прозвенел звонок, отдаленное жужжание, которое я скорее почувствовал, чем услышал за всем этим шумом. На миг подумалось — это конец, вместе с голосом я потерял способность управлять классом, и мальчики, вместо того чтобы обратиться в слух, бросятся врассыпную после звонка, а я, как бедняга Тишенс, буду беспомощно разевать рот. На мгновение я почти поверил в это, стоя у двери с кружкой, в окружении мальчишек, которые ликующе прыгали, как игрушки из коробочек.