изливали душу, особенно мы не умели расспрашивать о личном. Несмотря на нашу глубокую дружбу и доверие, мы узнавали друг друга постепенно, не сразу.

Они относились к тем прекраснейшим русским, которые лишены даже тени какой-либо ксенофобии, глубоко, без напускной нарочитости переживающих трагедии других народов и людей: геноцид армян, Холокост, Катынь, Варшавское восстание и сталинские депортации целых народов. Они говорили о стыде, который испытывали, глядя на варшавский район Прага, где остановились советские войска и не пришли на помощь тем, кто сражался на другой стороне Вислы. Их не заботили никакие государственные интересы, а лишь трагедия людей. Это нас еще больше сблизило, хотя мы были склонны обвинять в разгроме восстания, прежде всего, тех, кто отдал приказ о его начале…

Наши письма для меня как для историка – это отличный источник описания состояния наших рынков, поскольку в переписке мы постоянно касаемся вопросов обмена: Алла сообщает свой размер и просит брюки или юбку, которую она недавно видела у меня, заколку для волос, такую же, как та, которую она купила на улице Новы Свят и как раз сломала, определенную косметику и т. д. Стасик благодарит и подробно описывает, как Алла отлично смотрится в отправленном джерси, что юбка подошла, и я снова отвечаю, что у меня глаз-ватерпас, так что мне удается купить то, что нужно, нам в свою очередь нужен паяльник, небольшое радио, соковыжималка, пылесос… Все эти просьбы растянуты во времени, их интенсивность усугубляется во время ожидаемого прибытия друг друга или доверенных курьеров. Дольше всего продолжались перипетии с дубленкой. Купленный в Варшаве последний писк моды был задержан на границе и отправлен на наш адрес. Приближалась зима, у Аллы не было ничего теплого, а случай передать дубленку не представлялся (в конце концов, ее должна перевозить женщина). История «рыжика», потому что мы так называем дубленку в наших письмах, длилась целые месяцы. Наконец Мария Цимборска-Лебода перевезла ее к взаимной радости. Не менее сложной оказалась отправка огромной электрической мясорубки. Наконец-то она к нам прибыла. Мы не стали писать нашим поставщикам, что в результате использовали ее всего несколько раз, потому что ее было дольше мыть, чем пользоваться обычной мясорубкой. Наверно, она и по сей день лежит на чердаке нашего дома в Залесе Дольне.

Второй по очередности темой в письмах была отправка приглашений друг другу. Нам их надо было делать у нотариуса, а для этого отстоять очередь. В СССР следовало отстоять очередь в ОВИР (Отдел виз и регистрации), представить соответствующий для приглашавшей иностранца стороны метраж и доходы (позже это было введено и в нашей стране и, кажется, действует по сей день). Также следовало договориться о точных датах, что было непросто, потому что Рассадины ездили по домам творчества, а позднее – в Европу. При этом у нас также было много претендентов на ночлег в нашей квартире.

Третьим и очень важным вопросом был обмен информацией: что стоит посмотреть в театрах, если мы приедем (в неписанные обязанности Стасика входила «организация» билетов на популярные спектакли, что было не так просто), и покупка интересных книг, также сразу исчезавших из книжных магазинов. Мы же везли с собой тома книжной серии «Библиотека поэта»: Мандельштама, Цветаеву, Булгакова, Пастернака, тираж которых был предназначен почти полностью для распространения заграницей. Мы также привозили в большом количестве издание Библии на русском языке, которое можно сначала было купить в специальном «библейском» магазине на улице Новы Свят; потом посольство сориентировалось и заказ Библии на русском языке был запрещен, но нам ее доставляли из-за границы. Мы как-то везли много ее экземпляров и две книги по работе, взятые в библиотеке. Таможеннику не понравилось как одно, так и другое, и, в конце концов, он ушел за советом в вышестоящую инстанцию. Вернувшись, он, вероятно, впервые полностью нас удовлетворил: библиотечные книги были оставлены на хранение (мы забрали их на обратном пути), а в том, что касалось Библии, он сказал, что у нас нет запретов, и мы должны сами разобраться с советскими таможенниками. Поэтому мы распихали книги по разным местам, а два экземпляра подписали нашими именами, чтобы в случае необходимости подтвердить, что мы, как верующие, не расстаемся с ними. Мы знали, что это должно сработать – так наша подруга Женя Семашкевич-Поллак перевозила этот «левый» товар. Однажды случилось так, что один из экземпляров оказался неполным – около десятка страниц отсутствовали, и, что еще хуже, он попал к ученику Дмитрия Лихачева, превосходному ученому и человеку Александру Панченко, которого мы несколько раз встречали у общих друзей (он жил в Ленинграде на 12-ой линии). Мы хотели взять этот экземпляр у него, чтобы поменять, но он ни за какие сокровища не хотел с ним расстаться: а если мы не обменяем или не приедем? Лучше синица в руках, пусть и несколько общипанная…

Наконец, четвертая тема, столь важная для нас, – это советы по подготовке изданий антологий русских и советских рассказов. Выходившие в издательствах «ПИВ» и «Чительник» сборники пользовались популярностью. Мы безгранично доверяли Стасику, потому что он обладал безупречным вкусом и превосходным знанием своей и зарубежной литературы. Он извлекал одни тексты, которые было легко не заметить, строго оценивал другие, не заслуживающие, по его мнению, перевода. Он сочетал абсолютную честность с суровым отношением к себе и другим. Иногда он оттачивал на нас свой острый язык, но совершенно невозможно было на него злиться и тем более обижаться.

Иногда он делился с нами своими проблемами: то ему пришлось отложить в стол какой-нибудь текст, получивший не слишком лестную рецензию, а на существенные уступки он никогда не соглашался; то вновь с радостью сообщал, что уже в типографии оказалась написанная несколько лет назад книга, но радость была неполной, потому что следовало еще приложить усилия, дописать и отредактировать, так как текст устарел, а времени не хватает. Он много места в письмах посвящал своему другу – поэту Кайсыну Кулиеву, который добровольно отправился в изгнание в Киргизию со своим маленьким балкарским народом. Он обожал – именно обожал – этого «Лысого горца» и как поэта, и как стойкого человека. Он ценил тех, кто подписывал протесты (у него самого было много проблем из-за этого, включая и то, что он был взят на карандаш), но он также понимал тех, кто исчезал в нужный момент (Кулиев в ответ на открытое требование осудить Пастернака за «Доктора Живаго», сказал, что он должен подумать и ушел в горы, где у него не было даже телефона). Подобным образом поступил Корней Чуковский.

Книги Стасика – маленькие и большие – занимают у нас