– Ему восемнадцать, ваше величество. Он выше многих взрослых мужчин.

– Правда? Извини. Я столь многое пропустил. Говорят, сын для отца – превеликая гордость, а дочь – утешение. – Генрих вздохнул. – А вот я бы хотел себе дочерей, Ричард. Может, еще народятся.

Взгляд Йорка скользнул на стол, где стояли чара, сосуд и флакончик.

– Возможно, ваше величество.

– Отец у меня умер прежде, чем я его хотя бы мог упомнить, – посетовал Генрих, щурясь на мутновато-золотистые отсветы огня. – Мною он не гордился, да и не мог. Иногда я жалею, что его не знал. А он меня.

– Ваш отец был великим человеком, ваше величество. Великим королем. – Потупленная голова Йорка склонилась еще сильней. – Проживи он хотя бы еще с десяток лет, многое, очень многое бы изменилось.

– Да. Мне бы так хотелось его знать. Но приходится довольствоваться тем, что есть. Ведь я так или иначе увижу его снова, вместе со своей матерью. И это утешает меня, Ричард, когда болезнь начинает меня осаждать с новой силой. Настанет день, когда я предстану перед ним. Расскажу, что был королем, хоть какое-то время. Опишу ему Маргарет и моего сына Эдуарда. Не будет ли он разочарован, Ричард? Ведь я не выигрывал войн, как он. – В полумраке его глаза казались страдальчески большими, с черными озерцами зрачков. – Узнает ли он меня? Ведь я был еще ребенком, когда его не стало.

– Он узнает вас непременно. И заключит в объятия.

Генри зевнул. А затем, оглядевшись, нахмурился: куда-то, словно по сговору, запропастились слуги.

– Уже поздно, Ричард. Я теперь встаю очень рано, еще до света. За чтением нынче сидел дольше обычного: голова вот разболелась.

– Может быть, вина, ваше величество?

– Да, будь добр. Оно помогает спать без сновидений. Я их стараюсь избегать, Ричард: они так ужасны.

Йорк сломал на сосуде восковую печать, вынул пробку и наполнил чару темно-темно-красной жидкостью, в тусклом свете кажущейся черной. Генрих про него, казалось, совсем забыл, вниманием уйдя в багряно-мерцающие угли прогоревшего огня. Присутствие короля не ощущалось никак; с таким же успехом Йорк мог сидеть здесь один. Безмолвие обволакивало комнату словно теплый воздух, густой и вялый. Рука Йорка потянулась к флакончику. Он приоткрыл затычку на крохотном шарнирчике, но содержимое еще не вылил. Лицо Генриха покрывал малиновый грим огненных отсветов и сумрака; в глазах жгучей маковой россыпью отражались угли, на которые он пристально смотрел.

Йорк смежил веки, прижав основание ладони ко лбу. Открытый флакончик по-прежнему находился у него в пальцах.

Внезапно он встал, резкостью движения слегка встревожив Генриха.

– Господь да пребудет с вами, ваше величество, – произнес он чуть севшим голосом.

– Ты со мною не останешься? – спросил Генрих, переводя глаза на чару с вином.

– Не могу. На севере собираются армии. И я должен встретить их и сломить. Слуги возвратятся к вашему пробуждению.

Генрих поднял чару и поднес к губам; пил, накреняя, и все это время не сводил глаз с Йорка. На столик он поставил ее пустой.

– Желаю тебе благословенной удачи, Ричард. Ты лучше, чем про тебя думают или знают.

Йорк горлом издал утробный звук, почти что крик боли. Из комнаты он вышел стремглав, так и не выпустив флакончика из руки. Генрих повернулся обратно к огню и, припав головой к подголовнику кресла, расслабленно погрузился в сон. Эхо шагов Йорка в пустом дворце блуждало еще долго, но постепенно угасло и оно.

Землю сковывала стужа, в то время как Йорк держал путь вдоль реки в Вестминстерский дворец. Дождь, по-зимнему промозглый, колол острыми брызгами; ощущение было такое, словно на лице маска. В темном небе ни луны ни звезд – город сверху сплошь застлан ватным одеялом из туч. Последние пять миль Йорк был вынужден шагать пешком, согреваемый лишь кипящим внутри гневом, хотя холод все же одерживал верх, так что в королевские покои он прибыл насквозь промокшим и занемевшим от озноба; зубы мелко стучали, и даже мысли, казалось, превратились в шероховатые блуждающие льдины. Протянув руки к потрескивающему огню, он немо стоял, а вода с плаща стекала, образуя на половике лужи. Еще не рассвело, а он уже успел измотаться настолько, что когда закрыл глаза, то почувствовал, что покачивается. Тогда он протянул пальцы ближе к огню: пусть хотя бы боязнь обжечься отгоняет муть дремы.

Солсбери вошел в комнату в тот момент, когда плащ на Йорке стал исходить паром. Графа явно подняли с постели: пегая седина торчит вихрами, а на вид лет на десять старше, чем на самом деле. Но глаза острые, проницательные. Вобрав взглядом высокую темную фигуру с выставленными к жарко, с шипением трещащему огню руками, Солсбери сразу же понял, где провел Йорк эту ночь, и его мучительно потянуло обо всем этом расспросить. Но когда тот обернулся с красными, мутноватыми от недосыпа и усталости глазами, вопросы сами собой застряли в горле.

– Что нового? – осведомился Йорк.

Протянутые к огню ладони были покрасневшими и слегка распухшими. Непонятно почему внимание Солсбери приковывало не лицо, а пальцы.

– Насчет того, сколько они собрали людей, известий все еще нет. В такую погоду многие прячутся в палатках или за городскими стенами.

Йорк нахмурился:

– И все равно узнать необходимо.

– Я не чудотворец, Ричард, – вспыхнул румянцем Солсбери. – У меня есть шестеро хороших людей в Ковентри, трое в городе Йорка, но только двое во всем Уэльсе, да и то от них уже месяц нет вестей.

Годы ушли на то, чтобы внедрить осведомителей в основные цитадели врага. После битвы при Сент-Олбансе Солсбери этим усиленно занимался, в решимости подобрать достойного оппонента Дерри Брюеру по способности проникать вглубь и собирать ценные сведения. Но со временем сложность установления такой шпионской сети становилась все очевидней, и при этом лишь с большей наглядностью проявлялась неизмеримо бо́льшая опытность оппонента. Нередко с таким трудом созданных соглядатаев находили убитыми, в основном погибшими якобы при роковом стечении обстоятельств. Но кое-кто уцелел и был вынужден молчать и прятаться; они-то и сообщили о готовящейся на севере большой силе.

Казалось бы, несуразица. Зимой никто не воюет. Во-первых, нечем кормить в походе армию и лошадей. Под дождем портятся луки, а кони и люди на жирной слякоти поскальзываются, и суточный темп продвижения снижается как минимум вдвое. Из онемелых рук выпадает оружие, а в ветреной метельной темени целые армии могут меж собой разминуться, даже не заподозрив, насколько были друг от друга близки.

Но несмотря на все это дюжина влиятельных лордов свела своих ратников воедино, воткнув на промозглом ветру в грязь свои стяги. Более того: один из осведомителей в Уэльсе сообщил о вербовщиках, собирающих многие сотни под промокшие знамена Тюдоров. Зимой никто не сражается. Лишь то, что король Генрих пребывает в заточении, могло заставить этих людей двинуться маршем на Лондон в отчаянной решимости спасти государя.