– Нет. Извини. Пойду.

И уже когда они дошли до калитки, провожающий Слащева Соболевский спросил:

– Слушай, Яков, а это действительно Зизи?

– Да.

– Но как она у тебя оказалась?

– Ну, помнишь, тогда она затерялась на «Твери». Ее через трое суток в машинном отделении нашли. Сама вышла. Вся в мазуте. Страшнее черной ночи. Кое-как отмыли. Так она и оставалась на «Твери», плавала в Бизерту и на Лемнос. А потом как-то знакомый механик занес ее ко мне. Вот и вся история.

– Все-таки ты, Яков, дурак! Сказал бы Глашке, что выкупил ее у янычар за… ну, хоть за пятьсот франков. Она бы заплатила.

– Это ж ты начал про мои подвиги, – улыбнулся Слащев.

– И я дурак, не сразу до этого додумался. Н-да! Опростоволосились. Она – баба жмотистая, все мои деньги в своих закромах держит. Веришь – нет, сам иной раз в ногах у нее валяюсь, выпрашиваю. Слушай, давай вернемся! Я ей по-новому, еще жалостливее все представлю. Она, дура, всему верит. Скажу, ее везли на живодерню. А ты узнал, выкупил. Барыш – пополам.

– Нет. Ты со своей бабой сам справляйся. Без помощников.

– Но деньги, чудак-человек! Они что, больше тебе не нужны?

– Угадал. Не нужны.

– Ты чего? – даже застыл от удивления Соболевский. – Что, разбогател? Фунты наконец получил?

– Не получил. И не получу, – сказал Слащев.

– Почему? Что-то с родней случилось?

– Да нет у меня никакой родни. Ни в Англии, ни в Гондурасе, ни в Хацапетовке. Извини, брат! Надоело мне врать, Ваньку валять из-за копейки. Прогибаться. И нищенствовать тоже.

– Это кто ж тебе такую крамолу в голову вложил? Ты хоть одного человека видел, который бы не врал? Мелкий, он и врет по-мелкому, за копейки. А я та-а-ких тузов видел! Мелочь мелочью, а врут на миллионы. И им несут! Миллионы несут! Иной уже столько наврал, что к нему не подступишься!

– Посадят, – убежденно сказал Слащев.

– Таких, Яша, не сажают. Я тебе по большому секрету скажу: они нужны-с! Без них нельзя! Да ты их и не узнаешь на улице! Нет, что я? Не увидишь! Они в дорогих каретах, в автомобилях… Это, Яша, и есть жизнь.

– Я не хочу такой жизни.

– А другой не бывает. Ты только после армии еще до нее не приспособился. Или до конца ее не понял. Да и в армии почти так же.

– Не знаю, может быть. Извини, Саша, я пойду.

Соболевский торопливо сунул руку в карман, вынул кошелек и, извлекая купюры, продолжал:

– Ты заболел, Яша. Есть такая болезнь: безденежье. Возьми, лечись!

– В долг больше не беру. Знаю, не сумею отдать.

– А разве я сказал тебе «в долг»?.. Бери!

– Нет.

Соболевский почти насильно сунул Слащеву в карман несколько крупных турецких купюр.

– Надеюсь, завтра видеть тебя совершенно в другом настроении.

Слащев все же хотел вернуть деньги, но не стал сопротивляться и с каким-то ленивым безразличием подумал: «А, плевать!»

На пороге дома вновь возникла Глафира Никифоровна с Зизи на руках:

– Ну, где же вы, Саша! Я стол накрыла!

Но Слащев был уже далеко.

Дома Слащев лишь на минуту зашел к себе. В спальне, в заветном шкафчике, под стопкой аккуратно сложенного, оставленного ему белья он нащупал револьвер, вытащил его. Что-то упало к его ногам. Крохотный аккуратненький беленький пакетик лежал на полу. Когда-то, не так давно, он тщательно искал его. Он перерыл тогда все белье, перетряхнул каждую рубашку, каждую простынь. Как он был нужен ему тогда!

Он торопливо поднял пакетик, сунул его в карман, туда же положил револьвер и вышел во двор. Прошел к беседке, уселся на скамейку и стал задумчиво наблюдать за кораблями в заливе. Их было много. Одни покидали его, иные только входили. Разноголосо перекликались друг с другом.

Чужая жизнь, чужие заботы. Что ему до них.

Вспомнил на минуту Кольцова. Обещал зайти. Ушел и забыл. Ну, что ж! Так тому и быть!

«Все врут, подстраиваются под обстоятельства», – вспомнил он слова Соболевского. Неужели и этот соврал. Нет, не мог соврать, другой породы. Должно быть, все так сложилось, что вынужден был бежать. А то и погиб.

А он впервые поверил в это свое предположение. Ничего иного в голову не приходило. То, на что он, после долгих душевных терзаний, решился, исчезло, растаяло, как мираж. Дальше пустота, неизвестность.

Он вынул из кармана крохотный пакетик, бережно открыл его, положил перед собой. Мелкая белая пыль притягательно искрилась на белоснежном листе бумаги. Еще несколько минут, и мир для него станет добрым, уютным, привлекательным. Уймется саднящая сердечная боль. Забудутся одиночество, неустроенность, нищета.

Ну, а потом? Завтра? Чтобы продлить эту безмятежную и бездумную жизнь, надо будет снова доставать этот эликсир счастья – кокаин. Кому-то надо будет врать, у кого-то выпрашивать деньги. В конце концов достанет. И еще зарядится на день, может, на неделю. Но когда-то, и очень скоро, все это кончится. И он снова будет сидеть здесь, решая все тот же вопрос: как жить дальше? Не лучше ли уж сразу отказаться от этого призрачного счастья?

Он взял в руки пакетик, подержал его на ладони, с отчаянным сожалением последний раз посмотрел на эту, обещающую несколько часов внутренней гармонии и тихого радостного покоя искрящуюся пыль и подбросил пакетик вверх. Слабый ток воздуха подхватил тонкий бумажный листочек, и с него просыпалось белое облачко. Истаивая, оно плыло по воздуху и вскоре исчезло, не оставив после себя ни малейшего следа.

И снова Слащев какое-то время сидел, вперив глаза в одну точку. Вспомнил себя, молоденького подпоручика. Он только что с золотой медалью окончил Императорскую Николаевскую военную академию. Один из немногих, он был прикомандирован тогда к пажескому корпусу в должности младшего офицера. Несколько лет – и летом, и зимой – вся его жизнь была занята муштрой. Он хотел стать хорошим офицером – и стал им. Легко шагал по служебной лестнице, дослужился до полковника. И все ждал: вот она наступит, настоящая жизнь, феерическая, красочная, праздничная, заполненная бравурными и радостными маршами духовых оркестров. Ведь еще совсем недавно была такая: гусары, кивера, ментики, тайные любови, дуэли! Куда все это ушло? Куда делось?

Впрочем, довольно скоро она наступила. Но совершенно иная. Вместо праздников – тяжелые походы, дожди, слякоть, холода, кровавые схватки с противником, вместо бравурных маршей духовых оркестров – госпитали, снова бои и снова изнуряющие походы.

И вот свечным огарком дотлевает жизнь. Чужбина. Одиночество. И ничего впереди.

Басовитый гудок прервал его воспоминания. Лоцманский катерок надрывно втаскивал в залив большой океанский корабль. На его корме развевался невиданный прежде красный флаг с белой звездой. Вспомнил: видел такой на антибольшевистских листовках. Это был флаг новой Советской России.