– Конечно, ваше величество, конечно, я уверена, что она даст вам счастье. А теперь попытайтесь-ка заснуть.

С этими словами Эделина прижала к своему теплому, пахнущему лавандой плечу голову короля. По-матерински снисходительная, слушала она, как грезит Людовик о неведомой ему женщине, об этой далекой принцессе, чье место она столь безуспешно старалась занять нынче ночью. В мечтах о чудесном завтра Людовик забыл о своих вчерашних неудачах и недавнем поражении.

– Ну конечно, ваше величество, именно такую супругу вам и надо. Сами увидите, как вам будет с ней хорошо.

Наконец Людовик замолк. Эделина лежала, боясь шелохнуться. Широко раскрыв глаза, она задумчиво вглядывалась в дрожащий огонек ночника и ждала зари, чтобы незаметно покинуть опочивальню.

Король Франции спал.

Всякий раз в течение шестнадцати лет Ангерран де Мариньи, входя в зал, где собирался Королевский совет, знал, что встретит там своих друзей. А этим утром, переступив порог зала, он сразу же почувствовал, что все, все переменилось, все пошло иначе, и замер на мгновение у двери, положив левую руку на ворот камзола и сжимая в правой руке мешок с бумагами.

Присутствовало обычное число членов Совета, разместившихся по обе стороны длинного стола; по-прежнему в камине весело ворчал огонь и по всему залу расплывался привычный запах горящих поленьев. А вот лица собравшихся на Совет были иными.

Само собой разумеется, здесь находились члены королевской фамилии, которые по праву и традиции присутствовали на Малом совете: графы Валуа и д'Эрве, граф Пуати и юный принц Карл, коннетабль Гоше де Шатийон; однако сидели они не на своих обычных местах; а его высочество Валуа уселся справа от королевского места, на том самом месте, где восседал ранее сам Мариньи.

В числе присутствующих он не увидел ни Рауля де Преля, ни Николя де Локетье, ни Гийома Дюбуа, прославленных легистов и верных слуг Филиппа Красивого IV. Новые люди заняли их места. Матье де Три, первый камергер Людовика, Этьен де Морнэ, канцлер графа Валуа, и многие другие, которых Мариньи знал, но с которыми ему еще не случалось ни разу встречаться на заседании Малого совета.

Не то чтобы это была полная смена кабинета министров, но, если говорить современным языком, это, во всяком случае, свидетельствовало о значительном изменении в его составе.

Из прежних советников Железного короля остались только двое: Юг де Бувилль и Беро де Меркер, – бесспорно, лишь потому, что оба по рождению принадлежали к самой высшей знати. Да и то их оттеснили в конец стола. Всех советников-горожан отстранили. «Могли хоть по крайней мере предупредить меня», – подумал Мариньи, не сумев сдержать гневного движения. И, обратившись к Югу де Бувиллю, он спросил подчеркнуто громко, так, чтобы его слышали все присутствующие:

– Надо полагать, что мессир Прель занедужил? А почему я не вижу здесь ни мессира Бурдуне, ни мессира Бриансона, ни Дюбуа? Что помешало им явиться на заседание? Принесли ли они свое извинение по поводу самовольной неявки?

Толстяк Бувилль нерешительно молчал, потом, собравшись с силами и потупив, как виноватый, глаза, ответил на вопрос коадъютора:

– Не мне был поручен созыв Совета. Эту обязанность выполнял мессир де Морнэ.

Взгляд Мариньи сразу стал жестким, и все присутствующие невольно подумали, что сейчас произойдет взрыв.

Но его высочество Валуа поспешил вмешаться и заговорил с нарочитой учтивостью и медлительностью:

– Не забывайте, мой добрый Мариньи, что король созывает Совет по собственной воле и желанию. Таково право монарха.

В этом обращении «мой добрый Мариньи» прозвучали высокомерие и снисходительность, не ускользнувшие от чуткого уха правителя Франции. Никогда при жизни Филиппа Красивого Валуа не посмел бы говорить с коадъютором в таком тоне. Мариньи хотел было возразить, что таково и впрямь право короля – приглашать на Совет того, кто ему угоден, но что его, Мариньи, долг подбирать людей, которые смыслят в делах, а знание государственных дел в один день не приходит.

Но он смолчал – он счел более благоразумным беречь силы для решающего боя – и с невозмутимо спокойным видом уселся напротив его высочества Валуа, на свободное место по левую руку короля.

Ангеррану де Мариньи исполнилось пятьдесят два года, рыжие его волосы потеряли с годами свой огненный оттенок, но торс был по-прежнему мощен и по-прежнему широка была грудь. Резко очерченный волевой подбородок круто выступал вперед, кожа была нечистая, нос короткий, с глубоко вырезанными ноздрями. Голову он держал слегка наклоненной вперед и напоминал быка, готового боднуть. Из-под тяжелых век блестел живой, быстрый, властный взгляд, а тонкие нервические руки являли резкий контраст с его грузной фигурой.

Коадъютор раскрыл мешок, достал оттуда бумаги, пергаменты и дощечки и аккуратно разложил их перед собой. Затем пошарил под доской стола и, не найдя на новом месте крюка, на который обычно вешал мешок, досадливо вздохнул и пожал плечами.

Пользуясь отсутствием короля, его высочество Валуа завел разговор со своим племянником Карлом и объявил, что сейчас тот узнает добрую весть и что он просит принца поддержать все его предложения. Вопреки трауру, царившему при дворе, а возможно, и благодаря ему Карл Валуа казался еще более нарядным, чем обычно. Черный бархат камзола не уступал по красоте и ценности мехам, а серебряное шитье и горностаевая опушка придавали графу Валуа сходство с богато разубранной лошадью, впряженной в похоронные дроги. Он не принес с собой ни бумаг, ни пергамента, не собираясь, видимо, делать записей. Обязанность читать и писать за королевского дядюшку выполнял его канцлер Этьен де Морнэ – Карлу Валуа достаточно было вещать.

В коридоре послышались шаги.

– Король Людовик, – провозгласил Юг де Бувилль.

Валуа поднялся с места первый с подчеркнутой торжественностью и почтительностью, в которой, однако, чувствовался оттенок покровительства.

Людовик X быстрым взглядом обвел поднявшихся при его появлении участников Совета.

– Прошу, мессиры, извинить мое запоздание.

И замолк, раздосадованный фразой, так некстати сорвавшейся с его губ. Он совсем забыл, что король не может опоздать, ибо он последним входит в залу Совета.

И снова, как накануне в Сен-Дени, как нынешней ночью, его охватил тоскливый страх.

Настал час показать себя истинным владыкой. Но разве станешь им в одну минуту, если даже свершится немыслимое чудо? Людовик застыл в выжидательной позе, слегка расставив руки; белки его глаз покраснели от бессонницы, ибо недолгий предутренний сон не подкрепил его. Он совсем забыл, что должен предложить сесть членам Совета и сесть сам.

Шли минуты; всеобщее молчание становилось тягостным, и каждый чувствовал, что король колеблется, не зная, что следует предпринять.