вовсе не о счастье чьем-то заботится, а о знании. Разве научные достижения когда-нибудь приближали человечество к счастью? Наука и счастье — две вещи несовместные, как гений и злодейство.

Буданова подняла на меня удивленный взгляд.

— Вы действительно так думаете? — спросила она.

— А вы — нет? В глубине души.

Она покачала головой, но промолчала — значит, в глубине души была со мной согласна. Правда, я сам был не согласен с тем, что сказал, я сам мог возразить себе, но не стал бы, поскольку сам же прекрасно знал и все возможные возражения. Но сейчас мне нужно было получить у Евгении Ниловны ответы на два моих последних вопроса.

— Олег Николаевич, — сказал я, — был все-таки математиком, а не генетиком. Он занимался числовыми рядами, а не строением клетки. Ряд простых чисел бесконечен. Олег Николаевич обязан был прийти к заключению о том, что человек, в принципе, бессмертен. Бессмертен…

Возможно, я повторил это слово несколько раз — Буданова кивала головой, а потом положила ладонь мне на колено, будто нажала на клавишу, чтобы остановить тикающий механизм, и сказала:

— Да. Вы правы. Он считал именно так. Это была его идефикс в последнее время, и я не смогла его переубедить. Он был неправ. Даже гении ошибаются. Эйнштейн, к примеру, ошибался, когда пытался создать единую теорию поля.

— Нет, — возразил я. — Он не ошибался, отнюдь. Просто в его время еще не было нужного аппарата, нужных знаний, экспериментов. Сейчас единая теория поля — банальность, сейчас физики обсуждают единую теорию Всего. Конечно, Эйнштейн был прав, просто он жил слишком быстро, он знал, что такая теория появится непременно, но хотел создать ее сам. И Олег Николаевич прав — и тоже занялся этим слишком рано. Занялся ведь, верно?

— Бессмертие, — пробормотала Евгения Ниловна. — Тут бы свой век прожить… Знаете, что он отвечал на мои возражения? Я говорила ему: да, простых чисел бесконечное множество, и число потенциальных решений тоже может быть бесконечно большим, и, значит, бесконечно может продолжаться жизнь разумного существа. Животного — нет, растения тоже, а разумное создание способно, в принципе, жить вечно, и этим, в частности, человек отличается от неразумной природы… Но счетчик-то ограничен в объеме! Мало ли что в природе возможно в принципе? В принципе можно летать к звездам с субсветовыми скоростями, но нет такого горючего, чтобы разогнать звездолет, так какой прок от принципиальной возможности?

— Сегодня нет, а…

— Да-да, завтра придумают! Олег мне то же самое говорил. Мол, когда заполнится молекула-счетчик, тут же подключится другая, потом третья… И мы сможем прожить две жизни, три, десять… Только человек, не знакомый с генетикой, мог говорить такие вещи!

— Только человек, не знакомый с принципиальными отличиями электромагнитного и гравитационного полей, мог в середине прошлого века пытаться создать единую теорию поля!

— Господи! Не повторяйте того, что Олег…

— Значит, он приводил вам те же аргументы.

— А других у него не было!

— Хорошо, — сказал я, — не будем спорить. Я не специалист ни в теории чисел, ни в генетике. Но вы меня обрадовали.

— Обрадовала? — сказала она с недоумением.

— Конечно. Олег Николаевич — вы это подтверждаете — был уверен в том, что человек — существо, в принципе, бессмертное.

— Толку-то… — вздохнула она. — Будто бессмертие принесет кому-то счастье.

— Не о счастье речь, — отрезал я, — а о науке.

Буданова передернула плечами.

— Еще один вопрос, — сказал я, — и мне, пожалуй, пора идти, а то я не успею на последний автобус…

— И вам придется заночевать у меня, — улыбнулась Евгения Ниловна, — а вы, конечно, не можете нанести такой ущерб моей репутации.

— Я не…

— Шучу. Я вовсе не собираюсь вас задерживать. Что вы хотели еще спросить?

— Вы знаете, Евгения Ниловна. Знаете, верно? В тот день у Олега Николаевича не было выбора. Что это означает?

Буданова мяла в пальцах платье на коленях, ей не хотелось говорить об этом. Точнее — нет, хотелось, конечно, ей очень хотелось выплеснуть и это свое знание, не оставаться с ним наедине, но она сомневалась, стоит ли говорить об этом со мной. Кто я? Чужой, в общем-то, человек, могу не так понять, могу не то сделать… Я пришел ей на помощь.

— Он определил — с вашей помощью — объем своего счетчика и рассчитал, когда придет его последний день. День последнего решения. Верно? Дальше — тишина… Он не хотел тишины. Если человек теряет способность принимать решения, выбирать что-то в своей судьбе… Зачем жить? Да? Но почему… он же молод… был молод. Неужели его счетчик… эта дурацкая молекула… неужели от нее действительно зависит, сколько раз мы выберем в жизни между красотой и уродством, между одной женщиной и другой, между любовью и предательством, между…

Что-то меня заклинило. Я продолжал перечислять эти «между-между», я говорил, говорил, я уже сам не понимал себя, количество альтернатив в нашей жизни так велико, что, просто перечисляя их, можно прожить годы, я хотел, чтобы Буданова остановила меня, прекратила это, сам я не мог, то есть, мог, конечно, нужно было всего лишь закрыть рот, но тогда пришлось бы произнести то, ради чего я начал разговор, и что произносить не хотел, и я говорил, я даже вспомнил свой детский выбор «между железным паровозом и деревянным Буратино», тогда я выбрал паровоз, мама мне его купила, и я в тот же день уронил игрушку себе на пальцы мог, а это был тяжелый паровоз, совсем, как настоящий, это потом стали делать игрушки из пластмассы, а тогда… было очень больно, и я, должно быть, впервые в жизни пожалел о том, что сделал неправильный выбор.

— Да, — сказала Евгения Ниловна, как отрезала, стукнула кулачком себе по колену, и это движение отозвалось во мне. Я, наконец, замолчал, ощущая, что язык пересох, в горле першило, я поднялся, пошел на кухню, налил в стакан теплой воды из остывшего чайника и выпил, морщась, несколькими большими глотками.

Когда я вернулся, Евгения Ниловна сказала:

— В чем-то вы с Олегом очень похожи, Петр Романович. Для вас тоже невыносимо думать, что когда-нибудь… может, завтра… решения за вас будет принимать кто-то другой. Врач, например. Или сын. Или священник.

— Я неверующий, — отрезал я.

— Неважно, — пожала она плечами. — Если вы не можете больше решать за себя, вы не можете решать и кто будет теперь за вас принимать решения.

— Да, верно. — пробормотал я. — Мы похожи, да… Если я буду знать, что завтра мой счетчик остановится…

— Вы захотите, чтобы ваше последнее в жизни решение стало действительно последним.

— Он это знал…

— Сначала с точностью до месяца, — кивнула Евгения Ниловна. — Большая точность не