Дядюшка сжал кристалл обеими руками, легко – не то что Костя! – переломил пополам. Ничто не хлопнуло, не разлилось никакого сияния, но судя по шевелению внизу, у подножия холма, по гулу растерянных голосов – сработало. Обломки же кристалла в дядюшкиных руках вспыхнули на мгновение белым огнём – и перестали быть.

Сам он медленно и как-то растерянно опустился на траву, присел на корточки, дуя на обожжённые пальцы и как-то удивлённо их разглядывая. Я вновь отчаянно ткнулся в «непускайку» – и вновь, как получасом ранее с Костей, стены не оказалось. Миг – и все мы сгрудились вокруг дядюшки.

– Уже скоро, – с видимым трудом выдохнул он. – Но пара минут ещё есть.

– Зачем?! – закричал я, хватая его за руку. – Зачем?!

В него же и силы не влить, пока мы тут, и боль не снять! Мы сейчас ничем не отличаемся от людей, ничем не можем помочь! Тащить же его туда, где вернётся к нам магия, – это не меньше десяти минут. Слишком долго.

– А вот это, Андрюша, самый главный вопрос, – краем губ улыбнулся он. – Долго объяснять уже некогда, а в двух словах скажу: надоело мне всё. Старенький я, девяностый год мне… тело не стареет, а душа – увы. Скучно жить Иному старику, особливо же Тёмному. Радостей жизни перепробовал я изрядно, и приелись они. Женщин любить? Да ведь женщины-люди старятся и помирают, и саднит в душе вечная заноза. Вырвать её магией, заставить всё позабыть? Так ведь и души скоро не останется. А женщина-Иная, которую люблю, меня не любит, и ничто с тем не поделать, разделяет нас масть. Слишком уж она Светлая, слишком уж я Тёмный. Нет, не самоубийца я, что от скуки лезут в петлю. Уж притерпелся бы как-то. Но коли такой повод приключился… чтобы заодно и страшной крови избежать, миллионы жизней сберечь… Вот, казалось бы, что мне, Тёмному, до них? И что та присяга офицерская, какую я ещё при Петре Великом давал? Химеры же разума, верно? А вот не до конца они во мне, выходит, отмерли. Сам же видишь, нет другого способа Россию спасти. Уж я третьего дня, в кабинете своём, распинался, не для тебя – для её сиятельства. Думал, пусть послушает – может, всё-таки дойдёт, какую кашу заварила. Да бесполезно. Одно слово, Светлые.

– Януарий! – вскричала графиня. – Если бы ты раньше!..

– Да ничего бы не было, уж поверь! – скривился он. – Кстати, имей в виду: завещание я на тебя отписал, всё имущество своё отдаю на журавинскую школу. Учи детей, двигай в дворяне, улучшай нравы – от того всем польза будет. И вашим, и нашим. А вот тебе, Андрюша, – помутневший взгляд его остановился на мне, – никакого наследства я не оставил. Да оно тебе и ни к чему, не маленький, своя голова на плечах, второй ранг… и первый уже не за горами. Сам думай, как жить, зачем жить. Ладно, всё… пора мне. Зовут.

Тело его резко дёрнулось, точно пронзённое невидимой молнией, он упал на спину, раскинув руки. Рот приоткрылся, пальцы рук сжались – и медленно распрямились.

А потом он стал таять, будто глыба льда на полуденном солнце. Молча стояли мы вокруг и смотрели, как превращаются в сизую дымку ноги его и руки, как растворяется в жарком воздухе голова, как опадает грудь. Минута – и только кучка одежды осталась от графа Ивана Саввича, да ещё ордена и шпага. То-то будет переполоху – и в людских, и в Иных сферах.

– Провалился в Сумрак, – нарушила молчание графиня. – И не догнать его. Эх…

Она махнула рукой и медленно пошла прочь, с холма. Секунду спустя за ней устремился Костя. Шляпу свою подбирать он не стал.

А мы с Алёшкой стояли и глядели на примятые одуванчики. Те, впрочем, распрямлялись прямо на глазах. Будто и не было здесь никакого тела, никакого дяди Яника. Что до нас природе? Лишь она воистину бессмертна.

– И что теперь? – тихо спросил я не то у Алёшки, не то у себя самого.

– Знаешь что, – взял он меня за локоть, как тогда, минувшей ночью. – Поехали-ка в Чернополье! Тут нам ловить нечего, тут сейчас такая кутерьма начнётся, такая суета… Дозоры, Конторы, раздоры… а там тихо… там подумаем… разберёмся, чем жить, где жить, для кого жить.

Разберёмся ли? – хотел возразить я, но смолчал.

Потому что сам понимал: да.

Разберёмся.