путы с направления далеко не нравственного, охватившего искусство XVIII века. Писатели отвернулись от прежних сюжетов; чувствительность сменила прежнюю разнузданность. Стали появляться романы Ричардсона «Помела, или Награжденная добродетель», где и добродетель, и прегрешения доведены до крайних размеров. Моря сентиментальных слез затопили собой европейские литературы. Слезливость, как присущий порок, вызвал со стороны некоторой части общества насмешки.

Эпоха стала богата противоположностями, давая этим обильную пищу для юмора и сатиры. Та пытливость человеческого ума, которая так ярко обнаруживалась перед революцией, с особенной силой выразилась в протестах против господствующих систем в церкви и государстве. Вольтер, доводивший свое остроумие до цинизма, был врагом всякого религиозного верования, основанного на предании, был борцом за свободу духа. Почти то же, но в другой области, говорил Монтескье, указывая на всю шаткость государственного устройства.

Руссо говорил тоже об испорченности человечества, как о причине бесправия; он возмущался нелепым воспитанием детей, проповедовал религиозное чувство, как самое священное из всего, что носит на себе человек, хотя отрицал чудеса и откровение.

Знаменитая энциклопедия была фокусом, который собрал в себе все лучи материалистических воззрений века. Все старое было отринуто, все прочие книги оказались лишними. Отвергая религиозные предания и какой бы то ни было духовный принцип жизни, энциклопедисты проповедовали крайний эгоизм.

Совершенно расстроенные финансы, продажные чиновники, упадок дворянства и земледелия, безнравственная армия, злоупотребление властью — вот с чем пришлось бороться Людовику XVI по вступлении на престол. По своей слабохарактерности, он не мог противостоять неизбежному, — и дело кончилось созванием коннетаблей. Известная история «Ожерелья» впутала королеву в скандал и возбудила неудовольствие духовенства высылкой из Парижа кардинала Рогана.

Первого мая 1789 года было созвано в Версале народное собрание, где третье сословие получило столько же голосов, как и другие. В заседании этом, глубоко повлиявшем на всю Европу, рядом с представителями старых дворянских родов и католическим духовенством, приверженцами исконных традиций, восседали личности, как Талейран, Мирабо, Лафайет, Робеспьер и другие представители нового движения. Попытки умиротворить собрание конституцией не удались. Мирабо крикнул свою знаменитую фразу: «Мы собрались здесь по воле народа, и нас разгонят только штыки». Дело дошло до вооруженного столкновения; часть гвардии перешла на сторону черни, Бастилия была взята, и народная процессия с головами несчастных губернаторов и офицеров, насаженными на пики, двинулась по парижским улицам. Идеальная мысль движения была осквернена первым зверством, которое послужило началом к дальнейшему кровопролитию. Мечтательная утопия, которой был переполнен план новой конституции, вырабатываемой Национальным собранием, доказывала, что авторы ее были совершенно незнакомы с человеческой природой. Мнимые права человека, основанные на не лишенных блеска мыслях Монтескье и Франклина, повели только к полнейшему бесправию и отсутствию всякой свободы. Уничтожены были все права по рождению; монастыри упразднены, их имения объявлены государственной собственностью; уничтожены рыцарские ордена. Полукомическое, полупечальное торжество представителей всей Франции, собранных четырнадцатого июля 1790 года на Марсовом поле, возле алтаря отечества, когда веселый жуир Талейран служил обедню, отдалило на время окончательную гибель королевской власти. Непримиримые демократы, Дантон, Марат явились энергичными революционерами, оттеснившими умеренную партию. На их стороне была вся чернь, и раздражение масс поддерживалось чрезвычайно искусно. Людовик был обвинен не одним Конвентом, но и тою чернью предместий, которая составляла гвардию террористов и, запрудив собой все залы и коридоры Конвента, дико требовала обвинения. При криках той же бушующей черни король взошел на плаху, искупив своей мужественной смертью грехи малодушных предков и свои собственные. В результате — революционные ужасы, служение высшему существу, победы Бонапарта, — все это привело утомленную Францию к новой монархии: могущественной и деспотической империи Наполеона I.

V

Революция, террор, Директория и империя — быстро и последовательно шло одно на смену другого, гражданская доблесть явилась высшей добродетелью. Все движение человечества непосредственно предшествующих веков казалось унизительным, и за образец могло быть поставлено только римское благоустройство с своей твердой республикой и доблестными Горациями и Куриациями. Революция требовала деятеля, представителя государственных идей и античной республики, где все таланты и интересы должны слиться в одно общее русло. Гражданский пафос выражался блестящими речами ораторов, стремление к простоте, совершенно не свойственное времени и положению, с внешней стороны отзывалось страстностью, тая внутри себя ледяное равнодушие ко всему. Искусство, заключенное в узкую сферу жеманности предыдущей эпохи, подпало не менее губительному, сухому влиянию рассудочности и вместо живой прелести окружающих форм занялось выискиванием чисто благородных линий и классических профилей.

Ненатуральность, холодность, сценическая группировка, полнейшее отсутствие истинного вдохновения — вот отличительные черты искусства этого периода. Блестящим представителем искусства в эту пору надо считать Жака Луи Давида, художника-фанатика, который в своей деятельности отразил в миниатюре все политическое движение Франции конца прошлого и начала нынешнего столетия. Слабый художник по отношению к великим мастерам голландской и итальянской школ, он оказывал огромное влияние на современников, создал историческую живопись, образовал целую школу, вытеснившую прежнюю условность. Средневековый мир и христианство были отринуты, как устаревшие формы, и признано необходимым новое направление. Искусство, как цель, было отвергнуто, на него стали смотреть, как на средство. Внешнее поверхностное движение тел заменило ту многосложную картину внутреннего мира человека, которая сияла на картинах старых мастеров. Героем картины мог быть только гражданин, античный или современный. Смешно было бы искать идеализацию высших форм в священных изображениях Христа или Богоматери. Красивая, полураздетая женщина, сидевшая на античных креслах, на празднике «Разума», была живым образом, которому поклонялись. Когда Давид принимался за священные изображения, у него выходило нечто невозможное. Стремясь к античным формам, усвоив их внешность — этот лжеклассик исторг из них душу, довел их до безжизненности своей художественной прописью, назначенной для поучения народа. Только те произведения Давида, которые им не придуманы, не сочинены, а вылились сразу, могут быть названы действительно серьезными, способными произвести на зрителя сильное впечатление.

Судьба поставила Давида лицом к лицу с революционным движением и судила ему быть одним из влиятельных лиц в этом движении. Он был президентом искусств во Франции, он настоял на создании национального жюри для конкурса по всем отделам искусства. Здесь не были собраны специально одни художники: Давид требовал, чтобы тут были «люди великого духа, носители истины»; поэтому состав судей был самый разношерстный и насчитывал в своей среде даже ремесленников. Заседая в Конвенте, Давид сочувствовал со всей страстью француза движениям своей партии. Когда был убит Лапеллетье (один из числа вотировавших смертный приговор короля) и когда его восьмилетняя дочь была в зале Конвента передана народу с мелодраматическим воззванием: «Народ, вот дитя твое», тогда сам Давид взялся увековечить Лапеллетье своей кистью. Он изобразил его лежащим