* * *

Выздоравливая от усталости и печали, Фёдор повадился ходить на берег Сунжи. Он подолгу сидел там, катая и вертя пальцами гладкие гранитные шарики, которые всегда теперь носил с собою, в кармане. Он не удил рыбу и не высматривал зверя. Просто сидел и смотрел в мутную реку, которая несла свои воды к Тереку, а потом далее — в Каспий. Таким, безучастно сидящим на берегу, застал его однажды Кирилл Максимович.

— Видел я не раз, что ходишь ты на это место... — сказал старый солдат, усаживаясь рядом. — Скоро ли до дома? Ранее-то ты непоседливым был. Чуть что — и нет тебя. Глядь, а ты уж в разведку или в дозор напросился. А ныне?

— Что же ныне, дяденька? Фенев говорит, будто в ноябре до дому пойдём. Рождество в родных стенах праздновать будем, — неохотно ответил Фёдор. — Да и то правда. Надо двигаться. Конь мой совсем уж здоров. Коли не домой, так снова в дозор... — Фёдор говорил неохотно, словно сквозь сон.

— Будто подменили тебя. Как от Коби вернулся, совсем другим сделался. Вот и Алексей Петрович замечает...

— Устал я, дяденька. Наверное, и вправду до дому надо. К семье.

— Зачем тоскуешь, парень? — Кирилл Максимович положил руку на его плечо. — По девке чеченской кручинишься? Полюбилась?

Фёдор дрогнул, спрятал каменные кругляши в карман, набычился, уставился в мутные воды Сунжи.

— Не горюй. Тоска пройдёт. Всё забывается — забудется и это, не сомневайся. И тоску, и печаль унесёт время. Вон, видишь, обломанный сук влекёт по быстрине? Узрел? Вот так же и нынешние горести убегут от тебя. А любовь-то, она при тебе так и останется. Любовь время не уносит. Она вот тут вот оседает, — и Кирилл Максимович похлопал твёрдой ладонью по груди.

Закурили. Максимович затянулся, выпустил из ноздрей продолговатые колечки дыма. Проследил, как тают они во влажном воздухе. Произнёс задумчиво:

— Любовь — она в огне не тонет и в воде не горит. Что бы ни было: хоть смерть, хоть война, меньше её не становится. Она только приумножается.