* * *

За завтраком у горшечника Бьернссон был рассеян: было ему тоскливо и плохо, и не радовала его ни резная листва на заднем дворике, где пышная хозяйка подала чай и теплые лепешки, ни запах теплого хлеба, подымающийся согласно изо всех дворов предместья, ни радостный крик пестрого петуха.

«Что же делать, – думал он, торопливо прожевывая пресную лепешку, – что же делать? Ну, сбежал я от Ханалая, и что? Разве это остановит бунт? И опять-таки, если остановит, чего гордиться? Это еще неизвестно, что лучше – правительство Арфарры или восстание, пожалуй, что при определенных условиях восстание все-таки лучше…»

И, поскольку Бьернссон не знал, что делать, он с радостью принял известие какого-то человека в синей куртке о том, что его старый друг господин Афоша приехал в город и остановился здесь же, в предместье, в гостинице Идона у храма Семи Черепах, и, расхворавшись в пути, хочет поговорить с проповедником о душе и боге.

Дорога к храму была недалекая и живописная, – то сбегались к тракту дома и плетни из колючей ежевики, то вдруг расстилались вокруг легкие, на песчаных здешних почвах луга, и тогда солнце сверкало на ровных рядах маслин, высаженных, для скорейшего созревания, вдоль дороги. Из травы вспархивали птицы. Несколько крестьян с кадушечками за спиной повстречались яшмовому аравану и попросили поглядеть счастливым взглядом на них и на кадушечки. Яшмовый араван, конечно, поглядел.

Наконец показались домики храмовых ремесленников и гостиницы для приезжих, явившихся замаливать свои грехи, беленые стены обступили дорогу, щебет птиц сменился голосами женщин и грохотом вальков, выколачивающих белье, предместье уже вполне проснулось, под высокой аркой хлебоной мастерской полуголый человек в белом переднике оттискивал на сырых лепешках государственную печать, рядом дышало горлышко раскаленной печи, в лавке напротив резали козу, и женщины уже собрались вокруг, споря о лучшем куске.

Бьернссон свернул в тупичок, ведущий к гостинице Идона, и сразу понял, что дело плохо. Возле беленых ворот толпились женщины с кувшинами в руках, прибежавшие от ближнего колодца, а сбоку стоял паланкин с крытым верхом. Возле паланкина в землю был воткнут сторожевой веер с красивой надписью «Управа аравана Фрасака». Бьернссон хотел повернуться, но поздно.

– Вот он, колдун! – раздалось сверху, и в тот же миг на яшмового аравана накинули веревку.

* * *

Через полчаса яшмовый араван въезжал в город в бамбуковой клетке. Белый балахон его был от ворота и до подола залит кровью – стражники зарезали над ним гуся, что считалось лучшим средством от колдовства.

– Лейте больше, – распорядился сотник аравана Фрасака, – а то будет то же, что в Белоснежной управе! Ведь это такой вредный колдун, он не только на фениксах летает, он и в земле дырку делает!

Тележка ехала по городу, покрякивая колесами. Невероятная весть об аресте яшмового аравана распространилась с быстротой ветра, люди толпились на улицах и вытягивали шеи. Кто-то бросил стражникам под ноги дынную корку, стражник погнался за обидчиком, но завяз в толпе.

Наконец въехали в ворота аравановой управы. Ворота были увиты спелым виноградом, и на левом столбе блестела золотая табличка с именем бога-хранителя Харайна. Солнце важно вышагивало по небу, как красноклювый журавль. Посереди двора, у каменой галлереи, бил фонтан, и блестящие шарики, красные и желтые, прыгали в струе. Сотник вытащил колдуна из клетки, и кровь с платья Бьернссона стала капать прямо на мраморные плиты пола.

– На колени, собачье семя! – громко возгласил сотник, пихнул Бьернссона в ребра и тихо добавил: «Будешь знать, как пировать с изменником Ханалаем».

«Вот – подумал Бьернссон, – этого-то я всегда и боялся, – попасть между двумя большими чиновниками. Ведь этот Фрасак, пожалуй, добьется признания и в том, что я улетел из Белоснежной управы на повозке с фениксами, и в том, что молнию на Анасский склад тоже я напустил».

А такое признание многого стоило, Бьернссон в этом не сомневался. Атмосфера в стране изменилась ужасно, изменилась за месяц. Еще летом просвещенные чиновники смеялись над россказнями о колдунах. А уже месяц назад, в столице, во время бунта, – или революции, – заклинания, судя по слухам, были одной из действеннейших форм политической пропаганды.

Араван Фрасак, в желтом утреннем платье, расшитом облаками и ветками, вышел на галлерею второго этажа.

– Господин араван, – провозгласил сотник, – согласно вашему приказанию, колдун пойман!

Яшмовый араван и араван из плоти и крови встретились взглядами. Сотник легонько подсек его, и яшмовый араван упал на колени. Араван, на галлерее вверху, схватился за столбик и рухнул грудью на резные перила.

Командир стражников с воплем отскочил от своего пленника.

Перила под араваном Фрасаком подломились, грузный чиновник сложился, как бумажная фигурка, и полетел с галлереи вниз, в фонтан, где на солнце весело подпрыгивали в струе красные шарики.

Сбоку, из женских покоев, донесся нехороший вопль.

На галлерею второго этажа вышел человек с секирой в руке, а вслед за ним, вытаскивая меч из ножен, вышел наместник Ханалай.

Бьернссон встал с колен и отряхнулся. Стало очень тихо. Араван Фрасак лежал в бассейне, ногами в воде, а головой на бортике. Из него капала кровь, и было видно, как в прозрачной воде под капли крови с интересом собираются пестрые рыбки. Бывший разбойник Ханалай спрыгнул со второго этажа, вытащил дротик из тела Фрасака, вытер его о сапог и сказал командиру стражников:

– Вы с ума сошли! Арестовать такого почтенного святого, как яшмовый араван! Уж не заодно ли вы с теми изменниками, которые в столице обманом пленили государя!

Сотник, арестовавший Бьернссона, поглядел на наместника с обнаженным мечом в руке, на его охрану, втекавшую во дворик, подумал, стоит ли кончать жизнь самоубийством, решил, что не стоит, повалился Бьернссону в ноги и сказал:

– Смилуйтесь, почтеннейший! Я был введен в заблуждение бесчестным приказом!

А Ханалай пихнул мертвеца сапогом и заметил:

– Дурак был покойник! С его ли умом торговать травкой!

* * *

Через два часа Бьернссон сидел во флигеле, в саду наместника.

Его поездка от управы аравана была поистине триумфальной. Бьернссон ехал на низеньком лошаке, в чистой льняной рясе, наспех наброшенной на плечи.

Сзади, на могучем боевом коне, с лентами, вплетенными в расчесанную гриву, ехал наместник Ханалай. Толпа на этот раз не безмолствовала. Она орала, приветствуя мудреца и правителя. Она орала так, что, если бы у яшмового аравана было что сказать, его все равно никто бы не расслышал. Впоследствие агенты Ханалая, рассеянные среди народа, подсчитали, что имя яшмового аравана было выкрикнуто десять тысяч и еще двести семьдесят три раза, а имя наместника Ханалая, – три тысячи и еще пятьдесят семь раз, и наместнику Ханалаю эта арифметика не очень-то пришлась по душе.