– Плохо то, что воевода сына при себе держал, поручил почтой заведовать. Много наших тайн Воин Афанасьевич знает.

– Даст Бог, тайны утаит!

– А ежели нет? Ну, Ордин-Нащокин!

И тут Юрий Никифоров решился:

– Государь! Прости холопа твоего за то, что мыслишку хочет высказать.

– Говори!

– Вина Афанасия Лаврентьевича не так велика, как у изменников да убийц. Потому казнить или в Сибирь посылать его жестоко. А вот на Украину, в войска рядовым конником – в самый раз. И пусть ради государева дела воюет.

– Значит, так друга своего защищаешь?! – сказал царь и почудилась Юрию Никифорову какая-то сердитая усмешка в его глазах. – Значит так, я сейчас письмо Ордину-Нащокину напишу, свою волю выскажу, а ты письмо в Царевичев-Дмитриев сам отвезешь. Ты с ним в дружбе, тебе и везти.

Юрий Никифоров низко поклонился:

– На то государева воля!

Царь вдруг с оттенком недовольства сказал:

– Да что ты все кланяешься да кланяешься!

Неожиданно повелел слуге принести меду с квасом. Пояснил Юрию:

– Вчера из села Коломенского хороший мед привезли. Вкусный. Ты поешь, а я пока письмо напишу.

Угощенье можно было считать особой милостью. Только Юрию Никифорову ложка меда в горло не шла, не мог понять он замысла Алексея Михайловича, в тревоге был. Государь письмо писал долго. Потом вернулся, огорчился, что мед нетронутый:

– Да что ты не ешь?! Али живот болит? Хороший медок.

Сам зачерпнул в миску с медом ложку, полакомился. После чего произнес:

– Ты давай ешь, царским угощеньем не брезгуй, а я пока буду тебе говорить, что Афоньке словами передать по поводу того, как ему надлежит вести переговоры со свеями о вечном мире.

И вот тут Юрий Никифоров понял, что означала усмешка царская!

…Для Афанасия Лаврентьевича дни в Царевичев-Дмитриев граде тянулись медленно. Днем он продолжал работать, словно ничего не произошло. Ему кланялись в пояс, он же отдавал приказы, вел переписку с иностранными дипломатами. А по ночам ворочался, не мог заснуть, думал и о том, когда обрушится на него кара, и о том, что случилось с Воином и как сложится собственная его, Афанасия, судьба. До воеводы дошло, что Герда, о которой говорил поляк, была ему прекрасно известна. А коли так, зря бежал Воин – о смерти своего разведчика, Хенрика Дрейлинга, и его дочери Ордин-Нащокин знал. А оттого жаль становилось Воина.

Видел воевода, как резко сдала Пелагея Васильевна, и это тоже вызывало у него боль. Иногда в полночь не спалось, и тогда Афанасий Лаврентьевич вставал среди ночи, молился Богу…

Наконец погожим весенним днем Ордину-Нащокину доложили: прибыл Юрий Никифоров из приказа Тайных дел, Это еще более встревожило Афанасия Лаврентьевича – значит, приказ Тайных дел занимается его судьбой. Собрался с духом. Пошел на встречу с Юрием. Увидев его, как ни в чем не бывало, на правах старого приятеля, спросил:

– Что говорят в Москве о бегстве Воина?

Никифоров улыбнулся:

– Да никто не верит, что он уехал просто так. В народе говорят, мол, на самом деле послал его государь в чужие земли с тайным и очень важным поручением. А провожал его будто бы сам могущественный боярин Ртищев.

После короткой паузы Никифоров проинформировал:

– Царь и великий государь всея Руси тебе письмо шлет.

Подьячий Никифоров протянул воеводе свиток. На сей раз Алексей Михайлович отправил обычное письмо, незашифрованное.

Ордин-Нащокин торопливо стал читать и поразился, до того неожиданными оказались для него слова государя. Письмо начиналось так: «Верному и избранному и радетельному о Божиих и о наших государских делах и судящему людей Божиих и наших государских вправду (воистину доброе и спасительное дело людей Божиих судить вправду!), наипаче христолюбцу и миролюбцу, нашему государству всякого дела доброму ходатаю и желателю, думному дворянину и воеводе Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину от нас, Великого Государя, милостивое слово…» Выразить в обращении большее уважение царя к поданному, согласно этикету того времени, было просто невозможно!

Далее в письме царь ни в чем не укорял Ордина-Нащокина, а напротив, утешал его самого и Пелагею Васильевну, выражал надежду, что сын вернется. Самодержец писал: «Он человек молодой, хочет создания Владычня и творения руку Его видеть на сем свете, якоже и птица летает семо и овамо и, полетав довольно паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш воспомянет гнездо свое…» Царь сообщал, что гнева на воеводу «ни слова нет» и отставку он не принимает и надобно Ордину-Нащокину и дальше «государево дело совершать».

Устно Юрий Никифоров добавил:

– Государь велел всячески утешать тебя, и не знаю, надобно ли тебе мое утешение после царского. Государь приказал также передать: ежели желаешь, можешь истратить десять тысяч рублей на поиски сына, чтобы, его поймав, вернуть домой.

Афанасий Лаврентьевич вздохнул:

– Государева милость светом небесным мою тоскующую душу озарила![66] О сыне я дело положил на суд Божий, государевы деньги на его поимку тратить не надобно.

На том приятели и порешили…

Печален был вид города Бреста после того, как в январе 1660 года его захватили войска князя Андрея Ивановича Хованского. Ворвавшись в город, солдаты не церемонились с противником. Брест горел, взявшие оружие для защиты города мещане гибли, женщины становились добычею победителей. «А не хотели сдаваться, туда им теперь и дорога!» – прокомментировал князь бедствия горожан.

С тех пор прошло почти полгода, наступило лето 1660 года. Брест стал тыловым городом, ибо войска Хованского вторглись в саму Польшу, дошли до Люблина, а разъезды дворянской конницы появлялись даже в двадцати километрах от Варшавы и, случалось, гордые польские аристократки, спешившие в каретах на бал в королевском дворце, совершенно неожиданно для себя оказывались в русском плену. Словом, войска князя угрожали уже самой столице Польши.

Теплым летним вечером Иван Андреевич Хованский принимал посланника польского князя Богуслава Радзивилла, Николая Поремского.

На минутку оторвемся от повествования, читатель, ибо это крайне необходимо. Князь Богуслав Радзивилл, напомним, получил в мире широкую известность после того, как в конце девятнадцатого века его изобразил черными красками в романе «Потоп» член-корреспондент Петербургской Академии наук, лауреат Нобелевской премии, польский писатель Генрик Сенкевич. Увы, по мнению современных историков, знаменитый писатель оказался неправ. На самом деле князь был не негодяем, а романтиком. В то время для многих людей вера была важнее национальной принадлежности. Князь Богуслав Радзивилл в детстве воспитывался в лютеранском Берлине, и для него протестанты всего мира стали ближе поляков-католиков. В юности он воевал в армии голландских протестантов против Испании, был союзником шведов. Когда началась польско-шведская война, встал на сторону старых друзей с надеждой, что они обеспечат веротерпимость. Под Варшавой князь спас жизнь шведскому королю. Тот сказал, что, будь у него десять тысяч таких воинов, как Богуслав, он завоевал бы весь мир. Благодарный шведский король даже предложил ему руку своей сестры. Князь отказался – он был безнадежно влюблен в Анну Радзивилл, дочь своего двоюродного брата. Безнадежно вовсе не потому, что Аннушку не интересовал Богуслав. Напротив, девушка просто грезила о близости с одним из самых элегантных кавалеров Речи Посполитой (князь был красив, богат, всегда одевался по последней моде, прославился смелостью в битвах – что еще нужно прекрасной даме?!). Радзивилл не мог жениться на близкой родственнице, ни один лютеранский пастор не признал бы такой брак законным, не согласился бы венчать жениха и невесту. Их свадьба просто не могла состояться.