Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Новый сюжет, упомянутый выше, — стеснение чеченцами казаков и необходимость выселения — получил стремительное продолжение. В комплексе переписки отсутствует реакция Муравьева на рапорт Козловского, но по дальнейшему развитию событий можно с полным основанием реконструировать ее смысл.
Через девять дней после рапорта командующему корпусом — срок достаточный, чтобы получить ответ, — Козловский неожиданно меняет свою позицию и, явно не дождавшись соображений Евдокимова, посылает ему 12 марта новое предписание.
«По ближайшему рассмотрению вопроса о поселении туземцев, которые изъявляют нам покорность, в районе вверенного Вашему Превосходительству фланга, я считаю нужным дополнить и несколько изменить предписание мое по сему предмету от 17-го февраля № 461.
Первоначально нужно иметь в виду непременно выселить мирные аулы на Сунже, которые стесняют сунженских казаков в поземельном довольствии, а именно Закан-Юртовский аул и аулы против Алхан-Юртовской и Грозненской станиц. Для поселения этих аулов представляются свободные земли по течению рек, орошающих Малую Чечню, как-то: Гойта, Рошни, Валерика, Гехи и других с таким условием, чтобы туземцы непременно селились у так называемой русской дороги большими аулами. Такое переселение аулов должно быть сделано в том случае, когда не будет возможности поселить их в надтеречных аулах, — как я писал об этом в предписании № 461.
На правом берегу Сунжи, согласно приказанию бывшего Главнокомандующего генерал-адъютанта князя Воронцова от 18-го августа 1850 года № 630, сообщенного начальнику левого фланга в предписании от 1-го сентября того же года № 1653, должна быть отведена полоса земли с лесом для казаков 2-го Сунженского казачьего полка в следующих размерах (далее идет подробное топографическое описание полосы. — Я. Г.). В 1850 году было предписано не позволять чеченцам селиться на этой полосе.
Тем же из туземцев Малой Чечни, которые вновь нам покорятся и вместе с тем не пожелают поселиться в надтеречных аулах по взаимному соглашению с жителями оных, можно дозволить селиться на своих местах, но с таким обязательством, чтобы они жили непременно целыми аулами, а не отдельными хуторами, разбросанными по лесам, как они живут ныне. Величина этих аулов должна сообразовываться с количеством поземельного довольствия, а на жителей оных возложить расчистку просек, ведущих к их аулам и полям.
Для выходцев Большой Чечни я полагал бы назначить место у Гудермеса, где предполагается построить башню.
Когда наша линия на Сунже упрочится до самого впадения сей реки в Терек, то тогда нужно иметь в виду также переселить Тепли-Кичинский аул, куда в настоящее время воспретить переселяться новым выходцам. В противном случае крепость Грозная по необходимости должна сообщаться с линиею оказиями, а также производить фуражировки с большими прикрытиями и через то иметь в своем гарнизоне много пехоты и кавалерии. Сверх того Грозненская станица будет всегда иметь большие лишения в поземельном довольствии»[144].
Помимо всего прочего, здесь любопытен один штрих — близость мирного аула представляет для русских источник постоянной опасности. Но главный, хотя и не совсем отчетливо выраженный смысл предписания в другом — русское командование явно нащупывает пути к высвобождению максимума пахотных земель для казачества и в то же время возможность поселять подчинившихся чеченцев таким образом, чтобы они были надежно отсечены от немирных своих соплеменников.
Наряду с распределением пахотных земель переселение горцев, добровольное или насильственное, в места, где они представляли меньшую опасность для русских властей, начавшееся в эпоху Ермолова, в пятидесятые годы, как видим, стало проблемой, которая могла поспорить по степени сложности с собственно военными задачами. Во времена Барятинского и до 1864 года — момента окончания Кавказской войны в ее активной фазе — переселение горцев стало не менее действенным способом покорения края, чем боевые действия.
Приехавший на Кавказ через пять лет после описываемых нами событий вдумчивый и наблюдательный офицер М. Венюков, автор интересных записок, так оценивал процесс переселения:
«В 1862 году нами было заселено западнее Лабы (правый фланг Кавказской линии, левобережье реки Кубань. — Я. Г.) все пространство до р. Белой и даже две станицы водворены за этой рекой: Пшехская и Бжедуховская. В это же время начал приводиться в исполнение систематический план водворения на Прикубанской низменности тех горцев, которые прекращали сопротивление и изъявляли покорность нам. Длинная полоса земель вдоль левого берега Кубани, от самого ее истока, где жили издавна уже покорные Карачаевцы, до начала дельты, предназначена была в исключительное их пользование. Таким образом, выходя из родных гор, они оставались ввиду их, в отношении производительности почвы ничего не теряли, а в отношении удобства сбыта своих произведений даже выигрывали. Одно не могло нравиться им: близость надзора русских, которых селения окружали их земли со всех сторон. Но это было условие неизбежное и притом способное тяготить только первое поколение выходцев, живо помнившее приволье в горах».
Даже образованный и гуманный Венюков, впоследствии ученый-географ, этнограф, историк, не мог понять, что у горцев было отнято главное — тот образ жизни, который давал им самоуважение и который они считали единственно достойным.
Но в конце этого рассуждения Венюков сообщает нечто, чрезвычайно важное для нашего сюжета.
«Должно однако заметить, что граф Евдокимов, который был непосредственным исполнителем официального “проэкта заселения западного Кавказа”, не слишком заботился об участи горцев, выселявшихся на Прикубанскую низменность. Его твердым убеждением было, что самое лучшее последствие многолетней, дорого стоившей для России войны, есть изгнание всех горцев за море, поэтому на оставшихся за Кубанью, хотя бы и в качестве мирных подданных, он смотрел лишь как на неизбежное зло и делал что мог, чтобы уменьшить их число и стеснить для них удобства жизни»[145].
Генерал Евдокимов, от которого во многом зависела стратегия русских властей по отношению к переселенцам, был человеком уникальным даже для кавказского офицерства. Сын прапорщика, выслужившегося из солдат (родился Евдокимов, когда отец его был еще фейерверкером — нижним чином в кавказской артиллерии, уже прослужившим 20 лет), вырос в маленьких кавказских гарнизонах, не получил, фактически, никакого образования, выслужил первый офицерский чин отчаянной храбростью и незаурядной тактической сметливостью. Был дважды смертельно ранен. В бою с мюридами первого имама Кази-Муллы пуля навылет пробила ему голову, угодив под левый глаз, — он выжил и получил у горцев прозвище «трехглазый». В 1841 году, уже будучи майором, Евдокимов был назначен приставом большого горского общества — Койсубулинского и в этом качестве получил удар кинжалом в спину от фанатика. Он должен был умереть, но его выходил местный хаким — мусульманский лекарь. Вершиной карьеры Евдокимова был окончательный разгром и пленение Шамиля, а затем и покорение Западного Кавказа. Начинавший полуграмотным прапорщиком, Николай Иванович Евдокимов закончил войну генерал-адъютантом, генералом от инфантерии, графом и кавалером высочайшей награды — Георгия 2-й степени. Его лозунгом в последний период войны было:
