Теперь, по прошествии стольких лет, она сильно сожалеет о не посаженном деревце, видит в том некий знак судьбы. А еще сильней горюет о неродившемся дитя. Позже придумал ему имячко: Витя… Была почему-то уверена, что явиться должен был сынок.

Соседкой в палате (через тумбочку) была пышнотелая Серафима, много «кой-чего» повидавшая в жизни. В настоящий же период времени находилась на самом донышке: работала судомойкой в кафе «Метелица», на Новом Арбате.

Двое суток, проведенные в компании Серафимы, по объему полученной информации можно было приравнять к вузовскому курсу или к мыльному телесериалу. Врачи не выписали Марину на волю в день прибытия. Сказали: надо малость отлежаться под их контролем. Что нарушило все ее планы. Но ведь с медиками не спорят. В итоге они с Серафимой стали старожилами в палате № 7. Соседка же вообще тут зажилась: лежала уже третью неделю. Грозились перевести в центральную гинекологическую клинику, где ее ожидала легкая операция.

Это была умудренная и закаленная жизнью баба, лет сорока. За свой век чего только не пережила, многое повидала. Трижды отметилась в законном браке, общего стажа не набралось и трех лет. Остальное время жила в свое удовольствие, о чем ни капли не сожалеет. По ее словам, любовь делает бабу неприспособленной к жизни. Другое высказывание своей наставницы Марина перенесла в свою записную книжечку, хотя и без того глубоко врезалось в память. Не ссылаясь на первоисточник, иногда озвучивает тот афоризм в свойских компаниях, при шумных застольях. Выбрав подходящий момент, говорит обычно с низко опущенной головой, негромко: «Настоящая любовь — большая редкость… Раза два-три за сто лет случается». Это повергает женщин в меланхолию, в задумчивость. Мужичье же бестолково и азартно рукоплещет; лезут целоваться.

В первую же пятницу к Серафиме явились подруги. Посидели недолго и тихо — как на поминках. Уходя, оставили плоскую фляжку коньяка. Об этом зелии Марина слышать слышала, внутрь же не брала. Штука оказалась захватывающая, прошла хорошо поначалу, однако девушка поперхнулась; минут же через пять душа стала сильно восприимчивая, будто морская губка.

До сих пор не выветрились из памяти откровения ночной жрицы. Серафима не поучала, не сетовала и не жаловалась на судьбу: она исповедовалась.

— С детства желала свой собственный садик иметь. Совсем небольшой, несколько клумб. Ну и еще грядочку под окном. Грядочку непременно. Узенькую, шириною в два локтя, чтоб с обеих сторон было удобно подходить. И вся мечта! Да вот садовода честного не встретила. Попадались в основном козлы вертикальные, падкие до свеженькой клубнички. За жизненный опыт, за ум бабы кровушкой своей расплачиваются. А мужику что. Совершив половой акт, встал, встряхнулся, получил удовольствие — пошел к другой постели. Мы же, дурехи, ревмя ревем, переживаем, страдаем или, как теперь вот, корчимся на казенной койке… Вся эта любовь, душа моя, обман, выдумки.

Молча и серьезно отвинтила пробку от фляжки. С принципиальной точностью разлила темно-коричневого цвета влагу по сухим рюмашечкам.

— Накось, пригуби.

— Марина не только пригубила, единым духом выпила до дна. Сквозь грязное, закопченное окно донесся гул и скрежет от проехавшего неподалеку поезда наземного метро. По всем признакам то была уже последняя электричка. Теперь до утреннего обхода они оставались в палате одни. Можно было болтать обо всем, без боязни быть подслушанными.

Больничная палата, тем более в отделении гинекологии, — особый мир. Тут все обнажено и обострено до крайности. Нет ни секретов, ни запретных тем… Конечно, больше всего достается мужикам. Нашего брата костерят и матерят напропалую, разбирают по косточкам. С искусанных до крови губ часто срываются безумные клятвы, заверения: «Я теперь его, гада ползучего, и на пушечный выстрел к себе не подпущу!». Тут можно услышать душераздирающие истории и житейские анекдоты (без купюр и пропусков горячих слов), от коих ахнула б любая мужицкая компания у рыбацкого костра или в предбаннике сауны. Не зря кто-то из циников назвал абортарии «чистилищами». За редким исключением отсюда начинается прямая дорога в ад.

Серафима желала предостеречь малолетку от грядущих болестей и горестей. От общих рассуждений переключилась на частности, черпая оные из опыта собственного и жизни близких людей.

— Бабская внутренняя политика, — говорила она горячась, — заключается не только в том, чтобы подольше продлить природную свою красоту, а и уберечь себя от мрази, от грязи. Крестная меня, помню, поучала: кабы бабы с грязью не боролись, мир давно погряз бы в скверне. И первая же от грязи погибла б наша сестра… Вот и смекай, девушка, что оно и к чему.

Минуту-другую Серафима молчала. Вдруг приподнялась, опершись на локоть, заговорила жарким шепотом:

— До пятнадцати лет я в деревне у бабушки жила, в колхозе. Это была народная сказка, время весело проводили. Между прочим, с озорства на кругу, помню, такую частушечку пели:

И пыль на траве,

И туман на траве…

Кто с ребятами гуляет,

Не хватает в голове.

С языка послушницы сорвался заковыристый вопрос:

— Все так чудно, так складно вы расписываете… Сами же по жизни часто ошибались! — Сказала — и испугалась наглости.

Серафима виду не подала на эту реплику.

— Слабые мы очень. А мужик хитер и нахрапист. К тому ж великий притворщик. Жалостью нас обезоруживает. Да и мы тоже хороши! Даем повод. Сами завлекаем. Кокетничаем… бессознательно.

Снова к фляжке потянулись. Клацнуло стекло об стекло. Марина первая взяла стопочку. Только поднесла к губам — рука дрогнула. С другого конца коридора донесся нарастающий шум, дребезжанье, грохот. Будто по булыжной мостовой обезумевшие кони несли вразнос груженные стеклотарой дроги.

— Тяжелую повезли, с сильным кровотечением. Прямиком в операционную. Уж я-то знаю, — чуть слышно молвила Серафима.

В подтверждение ее слов колесные носилки остановились возле грузового лифта. Он пополз вверх тяжко, со скрежетом. Потом больничное пространство опять окутала обманчивая тишина.

Какое-то время Марина лежала, не шелохнувшись, вперив взгляд в потолок, в одну точку. На душе было тревожно и тягостно.

— Давай еще по сорок капель, — с кривой усмешкою обронила она. Просьба была моментально исполнена, даже с избытком.

— Ты этим, однако, девушка не увлекайся, — изрекла наставница. И для пущей убедительности пригрозила пальцем.

На следующий день Марину вызвали в хирургию. В отдельном кабинете осматривал тот же доктор, в голубом и зеленом. «Это наше светило!» — шепнули ей исподтишка. Теперь «светило» выглядел гоголем. Ловко сидела на нем пошитая в талию курточка с короткими рукавами. От него исходил приятный запашок дорогого дезодоранта. Во всем чувствовалось что-то театральное.

Медсестра, сделав необходимые приготовления, бесшумно удалилась. Марине почудилось, что она попала в западню: сжалась в комок. Готова была сорваться с кресла и бежать в палату.