— Хитро ты, милок, выражаешься, — заметила Анна Петровна. — Ну да ладно, у каждого свои слабости… Как будете уходить, Унду с собой захватите, — она кивнула на девушку, недавно напоившую Леву противоядием. — Она девчонка шустрая и в Отчине уже не раз бывала. Когда момент подоспеет, вы ее с весточкой ко мне пошлите. Будет вам тогда спешная помощь. В крайнем случае я своих человек триста подошлю.

— Только пусть оденется поприличней, — Лилечка окинула полуголую арапку критическим взглядом. — Платьице там какое-нибудь, белье, ботинки…

— Могла бы и не напоминать, — проворчала Анна Петровна. — Сарафанчик я уже приготовила, а белье и ботинки ее надеть не заставишь. Да и зачем… Пятки у нее тверже твоих подметок, никакая колючка не проколет. А белье для непривычного человека хуже, чем вериги… Ты только в Отчине присматривай за ней.

— В каком смысле?

— Чтоб не баловала. Девка она хоть и смышленая, но горячая. Как-никак, африканская кровь. Здесь-то нравы вольные, под каждым кустиком брачное ложе… А в Отчине народ строгий. Еще распутницей ее ославят.

— Только этого мне не хватало, — вздохнула Лилечка. — Впрочем, есть у меня один человек на примете. Смыков, бывший милиционер. Ты его, наверное, знаешь. Большой специалист по надзору за горячими девушками.

— Все шутки шутишь, внученька… Ничего, скоро сама поймешь, что Унда девка незаменимая. До реки-то вас мои люди проводят, а дальше втроем пойдете. Учти, она грузы носить мастерица. Пуда два спокойно на голове попрет.

— Какие у нас грузы, — пожала плечами Лилечка. — Один рюкзак на двоих, да и то полупустой.

— Неужто ты, родная, думаешь, что я тебя вот так налегке отпущу! — всплеснула руками бабушка. — Нет уж, одарю, как персидскую княжну! И шубами, и золотом, и камнями.

— Спасибо, конечно, да только не ко времени мне все это, — вздохнула Лилечка. — Не на курорт ведь отправляемся, а в мясорубку…

— Погостили бы еще с недельку…

— Мы бы с удовольствием, да нельзя. Нас уже, наверное, в Отчине заждались.

Паровоз потерял ход, не дотянув до станции Рогатка километров пятнадцать,

— лопнул какой-то паропровод. Жердев еле спасся, спрыгнув на ходу под откос (хорошо хоть, что беда случилась на затяжном тягуне и скорость была невелика).

Добровольные помощники машиниста отделались небольшими ожогами и легким испугом. И от первого, и от второго их врачевали самогоном.

Затем пути недавних союзников разошлись. Кастильцы, к которым присоединился Смыков, пешим порядком отправились на родину. Анархисты, окрыленные последним успехом, собирались штурмовать базу аггелов. Жердев куда-то пропал — не исключено, что отправился на поиски верных ему киркопов. Вместе с ним пропала и последняя канистра самогона. Скорее всего это было главной причиной того, что Жердев ушел не попрощавшись. Зяблик, собрав небольшую ватагу (трое наиболее приглянувшихся ему анархистов, двое добровольцев со станции Воронки и один кастилец, заочно приговоренный на родине к аутодафе за богохульство), решил обосноваться в окрестностях Талашевска, чтобы бить врага в его собственном логове.

Вопреки ожиданиям погони за окруженцами и их спасителями не последовало. То ли у врагов не хватило на это сил, то ли, наоборот, они были так сильны, что могли игнорировать столь незначительный инцидент. Кастильцы, не ввязываясь в мелкие стычки и стороной обходя верные Плешакову гарнизоны, двинулись к границе. Свои аркебузы, ставшие вдруг бесполезными, они везли на подводе, купленной за реалы в какой-то общине, придерживающейся неясной политической ориентации.

Когда на горизонте замаячили вершины Сьерры-Морены, устроили благодарственный молебен. Границу, представлявшую собой стык торфяного болота с каменистой равниной, пересекли беспрепятственно. На ночлег остановились в заброшенном монастыре. В былые времена он столь часто подвергался осадам, что нынче здесь опасались селиться даже летучие мыши. Прежде чем уснуть, Смыков не поленился прочесть многочисленные автографы, оставленные победителями на стенах, а некоторые даже переписал в свой блокнот. Особенно его заинтересовали следующие шедевры: «Для монахов здесь буфет, для монашек спальня, для кардинала кабинет, а для Васи сральня. Василий Иванович Соловьянчик. Июнь хрен знает какого года», «Бога точно нет. Иначе бы он не позволил то, что мы учинили здесь по пьянке. Виталий В, человек крещеный», «Кто к нам с мечом придет, тот от гранатомета погибнет. Сержант запаса Засуха, родом из Оренбурга», «Бей попов и инквизиторов! Мщу за кровь моих предков марранов. Марраны — иудеи, проживавшие на территории средневековой Испании и принявшие христианство. Давид Розенталь».

С этого момента отряд стал быстро таять — истомленные долгим пребыванием на чужбине кастильцы разбегались по домам. С доном Эстебаном остались только лично преданные ему кабальерос, близкая родня да немногочисленные слуги.

У стен родового замка дона Эстебана ждал неприятный сюрприз — подвесной мост был поднят, а стальная решетка, защищавшая вход, опущена. На сигналы трубы, грубую брань дона Эстебана и выстрелы Смыкова долго никто не отзывался, хотя замок выглядел явно обитаемым. Затем на дозорной башне появился какой-то тип в белом монашеском плаще поверх боевых доспехов и объявил, что решением суда города Ла-Гуардия все поместья дона Эстебана переданы в управление ордена доминиканцев, поскольку вышеуказанный дон Эстебан и все его прямые наследники признаны без вести пропавшими в чужих краях.

Штурмовать хорошо укрепленный замок столь ничтожными силами, да еще без пороха и пуль, было занятием заведомо бессмысленным. Поэтому дон Эстебан ограничился кратким изложением основ научного дарвинизма, которые успел почерпнуть во время общения с наиболее развитой частью населения Воронков. Соль его речи состояла в том, что происхождение всех доминиканцев прослеживалось даже не от обезьян, а от богопротивных тварей — свиней.

Впрочем, перепалка могла принести лишь моральное удовлетворение. Все движимое и недвижимое имущество древнего рода, включая содержимое нескольких тайников, устроенных лично доном Эстебаном, находилось под чужим контролем. Для того чтобы добиться справедливости, необходимо было отправляться в эту самую занюханную Ла-Гуардию.

Так уже получилось, что в этом ничем не примечательном городишке, где даже приличного рынка не было, свили свое гнездышко судьи, аудиторы, нотариусы и прочий чиновный сброд, уже тянувшийся к власти, выпавшей из ослабевших рук аристократии.

В свое время семья дона Эстебана пожертвовала на нужды города немало средств, а сам он даже недолго состоял в должности алькальда. Однако все это было в прошлом. Те, кто нынче заседал в судах, вещал с высоких амвонов, командовал городской стражей и грел руки на контрабанде, не могли простить дону Эстебану ни его благородного происхождения, ни его рыцарской вспыльчивости, ни его врожденного презрения к выскочкам-нуворишам, ни тем более его богатства, частично уже разграбленного.

Аристократы же сторонились дона Эстебана совсем по другой причине. В их среде он имел скандальную славу вольнодумца, покровителя еретиков, защитника простолюдинов и вообще предателя интересов своей касты.