Второго, третьего и четвертого укротителей постигла та же участь, что и первого гиппотоксота. С одной лишь разницей – все трое, похоже, просто испугались. Не дожидаясь печального конца, они торопились спрыгнуть с коней раньше, чем те успевали опомниться и освоиться с необычным шумом гипподрома, чтобы приняться за наездников всерьез. На трибунах стоял возмущенный гул, многие свистели и швыряли в струсивших укротителей объедками и презренной медной монетой, подаваемой только нищим и бездомным. А царь Перисад сидел мрачнее грозовой тучи. Сегодня явно был несчастливый для него день, и даже бабка, Камасария Филотекна, старалась не замечать, сколько он осушил чаш крепкого вина, а тем более, не пыталась его остановить – в гневе, что, впрочем случалось редко, внук сметал все со своего пути, как разъяренный бык.

В конюшне царило уныние. Оставшиеся наездники наотрез отказывались испытать судьбу и выставлять себя на посмешище. Звероподобные дикари явно были им не по зубам, что они и не преминули заявить вовсе потерявшему голову распорядителю скачек, уже мысленно представлявшему, какие громы и молнии обрушит на его голову начальство. Поминая недобрыми словами злокозненных меотов, невесть в каких краях откопавших этих коней, он вымещал злость на помощнике. Тавр отмалчивался, но по нему было видно, что еще немного, и он просто удавит надменного и бесцеремонного фракийца.

– Готовьте саврасого, – неожиданно прозвучал среди всеобщего галдежа спокойный голос Савмака.

– Ты что, юнец, рехнулся?! – вскричали едва не в один голос наездники-гиппотоксоты. – Он убъет тебя. Этот зверь почище тех, что были первыми.

– Тихо! Тихо! – заслонил юношу приободрившийся фракиец. – Он знает, что делает. Если ты продержишься на нем хотя бы один круг, клянусь, он твой, – сказал распорядитель скачек, обращаясь к Савмаку. – Прошу, не посрами… – добавил уже жалобным голосом, что было на него совершенно не похоже.

Савмак только кивнул в ответ и под неодобрительные шепотки укротителей вышел из конюшни.

Гипподром забушевал – Савмака узнали. Ксено, так и не успокоившаяся после разговора с юным скифом, процедила сквозь зубы, обращаясь к одному из своих поклонников, знатному, но недалекому аристократу, сыну Пантикапейского стратега:

– Как бы я хотела, чтобы этого вонючего номада конь растолок в лепешку.

– Ты несправедлива к нему, Ксено, – недоумевающе поднял тонкие подбритые брови поклонник. – Юноша весьма приятной внешности, я бы сказал, даже красив. И одежда на нем вполне… Кстати, и манеры у него достаточно приличные.

– Ах, замолчи! – гневно вскричала красавица, с напряженным вниманием наблюдая за конюхами, выводившими в это время саврасого на поле. – Этот конь то, что нужно… – мстительно пробормотала она, заметив каких усилий стоило дюжим конюхам удержать застоявшегося дикаря.

Поклонник смиренно опустил глаза и только покачал головой – в таком состоянии он видел прекрасную Ксено впервые.

Савмак кипел. Слова очаровательной девушки не выходили из головы. «Значит, вонючий варвар»… – повторял он наверное в сотый раз, стискивая челюсти до зубовного скрежета. Сейчас он готов был сразиться с любым количеством врагов, чтобы дать выход так неожиданно разбуженной фамильной гордости и совершенно непонятной злобе.

Саврасого уже почти подвели к помосту, когда Савмак, не говоря ни слова, вскочил ему на спину прямо с земли, будто у него выросли крылья. Зрители ахнули. Опешившие конюхи в невероятной спешке сняли арканы и поторопились отбежать подальше от копыт дикого жеребца, взбесившегося, будто его ткнули раскаленным прутом. Дико взвизгнув, Савмак рванул поводья и изо всей силы огрел коня нагайкой. Полуобезумевшее животное от такого доселе не испытанного оскорбления на какой-то миг потеряло голову и ударилось в бешеный галоп.

Первый круг Савмак, сам, как и жеребец, пенясь от злобы, не переставая, хлестал его нагайкой-треххвосткой. Дикарь мчал с такой скоростью, которая была не под силу даже лучшим чистопородным скакунам. Гипподром ревел, бурлил и удивлялся. Наездник, прильнувший к лошадиной шее, словно слился с конем, и издали они казались двухголовым кентавром.

Саврасый опомнился только пройдя второй круг. Он попытался выкинуть такой же номер, что и первый дикарь – завалиться на бок, – но Савмак, не раздумывая, ударил его рукоятью нагайки по ноздрям. Забыв от острой боли свое намерение, саврасый, мотая головой, завертелся на месте, время от времени поднимаясь на дыбы. Из его разорванных удилами губ летела густая кровавая пена, неистовое ржанье перекрывало рев зрителей.

Для Савмака все смешалось: земля, небо, зрители. Казалось, что он сидит в бешено мчащейся по кочкам колеснице, раз за разом взлетающей в воздух. Рассвирепевший не меньше, чем конь, юноша рычал и ругался на всех языках, какие только знал.

Наконец юный скиф постепенно начал приходить в себя. Немного попустив поводья, он дал возможность саврасому опять помчаться по кругу скакового поля. Несмотря на отчаянные усилия, затраченные в схватке с наездником, жеребец бежал почти с такой же скоростью, что и прежде. Успокоившийся Савмак мысленно пожалел бессловесную скотину, над которой совершалось такое насилие, и порадовался – если он все же сумеет укротить этого дикаря, лучшего коня не сыскать во всей Таврике.

Теперь юный скиф применил иную тактику, известную ему от мудрых дедов, бесстрашных воинов и кочевников. Сместившись ближе к шее, он изо всех сил сжал ногами бока скакуна, сбивая ему дыхание. Нагайку Савмак оставил в покое и лишь напевал коню старинный размеренный и убаюкивающий мотив, больше похожий на шум ковыльной степи после освежающего дождя.

Саврасый начал уставать. Он еще раз попытался избавиться от наездника, с отчаянностью смертника бросившись на резную деревянную стенку проскения, готовый расшибиться, но не подчиниться. Тогда Савмак, повысив голос, опять щелкнул коня рукоятью нагайки по ноздрям, но уже не так сильно, как первый раз. И гордый вожак смирился. Дальше он бежал споро, и все же не с таким рвением, как прежде. Наконец, где-то посредине круга, почти напротив царского балдахина, саврасый замедлил ход, перешел на вялую рысь – и, медленно опустившись на колени, лег.

Над гипподромом словно прокатился горный камнепад – зрители неистовствовали. Даже царь вскочил на ноги и что-то кричал, потрясая руками.

Но Савмак ничего не слышал и не замечал: продолжая напевать древнюю песнь, он быстрыми движениями массировал одервеневшие грудные мышцы саврасого. Конь настороженно косил на него налитым кровью глазом и тихо всхрапывал. Подбежавшие конюхи принесли попону, и юноша поторопился накрыть мокрую от пота спину скакуна.

Ксено бессильно откинулась на спинку скамьи и закрыла лицо руками. С ее уст срывались какие-то звуки. Анея от удивления на некоторое время потеряла дар речи: ее госпожа смеялась, а из очей капали слезы…

Городской пританей полнился гостями. Провожали послов Понта, и самые достойные граждане Пантикапея, всеми правдами и неправдами получившие приглашение на это торжество, стекались тонкими, благоухающими дорогими восточными благовониями ручейками на одну из террас, окольцовывавших гору с акрополем на вершине.