Светлана Аллилуева вспоминает о том, что в январские дни пятьдесят третьего года сказала ей жена Николая Михайлова, главы Агитпропа, секретаря ЦК, напрямую задействованного в пропагандистскую антисемитскую акцию: «Я бы всех евреев выслала вон из Москвы»[46]. Жены секретарей ЦК не могли так высказываться самовольно, если не имели соответствующей информации от своих мужей, да притом без указания держать язык за зубами. Ее голосом говорил сам Михайлов.

Существует и множество других свидетельств, каждое из которых можно было бы, наверно, поставить под сомнение, но все они вместе создают убедительнейшую доказательственную базу.

Есть, например, свидетельство академика Евгения Тарле, очень приближенного к верхам (Сталин освободил его из Гулага и трижды наградил премией своего имени, в том числе за книгу о Наполеоне) о том, что операция была разработана подробно, с указанием, кто погибает от «народного гнева» сразу, а кого везут в зону вечной мерзлоты, с расчетом, что по дороге тридцать – сорок процентов из них погибнут от холода, голода, болезней и издевательств конвоя[47]. Один из телохранителей Сталина, майор госбезопасности Алексей Рыбин (он дожил до перестройки, тогда у него развязался язык), оставшийся беспредельно верным памяти и делам своего кумира, признался, однако, что присутствовал на двух секретных оперативных совещаниях, где отрабатывались детали этой операции. Он вспоминает, что был отправлен в паспортный отдел московской милиции, чтобы лично удостовериться в точности и полноте списка врачей «неарийского» происхождения с указанием их домашних адресов. Зачем же составлялись столь странные списки? Ясно, что эти адреса должны были быть переданы погромщикам, – кому бы еще они могли понадобиться?[48]

Заподозрить Рыбина – верного сталинского лакея, фанатично преданного ему до своего последнего вздоха, – в поклепе на вождя и вообще на кого бы то ни было из деятелей советской власти просто немыслимо. Рыбин оставил такое свидетельство в убеждении, что оно не компрометирует Сталина, а возвышает: ведь что бы вождь ни делал, он был всегда прав!

Существует версия (хотя она и не имеет безусловного подтверждения в свидетельствах хорошо осведомленных источников), что по пути к Голгофе толпа должна была вырвать осужденных врачей из рук конвоя и линчевать их, – погромы начались бы немедленно вслед за этим. Можно допустить, что такой исход – гипертрофированная фантазия обезумевших от страха людей, создавших в своем воображении логический финал кровавой мистерии.

И, однако, тщательно собиравший свидетельства о тех кошмарных днях Василий Гроссман писал в своем романе-документе «Жизнь и судьба»: «казнь еврейских писателей и актеров предшествовала зловещему процессу евреев-врачей, а за ними уже должен был следовать хорошо организованный и дирижированный самосуд распаленной толпы». Гроссман ни разу не позволил себе утверждать без оговорок что бы то ни было, если это вызывало у него даже малейшие сомнения. В искажении исторической правды он никогда не был замечен: его травили как раз за то, что правда колола глаза. Просто непостижимо, почему это утверждение Гроссмана (разумеется, лживое! разумеется, навеянное всего лишь апокалиптическими слухами перепуганных еврейских интеллигентиков) не подверглось разгрому со стороны мифоборца. И даже вообще им не упомянуто как не заслуживающее внимания серьезного исследователя.

В Израиле, в издательстве «Кругозор», посмертно вышла книга воспоминаний «Тревожное время» умершего в 1996 году Героя Советского Союза, бывшего ефрейтора Григория Саульевича Ушполиса, который в начале пятидесятых годов, окончив партийную школу, был сотрудником аппарата ЦК компартии Литвы. В седьмой главе его книги есть такой пассаж: «В то время мне и в голову не могло прийти, что готовится депортация всех евреев страны. Предстояла их высылка из постоянных мест проживания в далекие северные районы по опыту, который Сталин во время войны применял к другим народам…» Об этих планах Г. Ушполису стало известно от первого секретаря ЦК Антанаса Снечкуса, который поручил ему поехать на товарную станцию и проверить, в каком состоянии находятся эшелоны для отправки людей. Редактор книги Ц. Раз попросивший Г. Ушполиса уточнить этот эпизод, рассказывает с его слов в газете «Еврейский камертон» что пустые вагоны были далеки от готовности, но начальник товарной станции заявил: «Жиды смогут и в таких вагонах отправиться на вечный покой».

Еще несколько свидетельств – все одного порядка Мужем уже неоднократно упоминавшейся в этой книге Раисы Орловой (в девичестве Либерзон) был Николай Орлов, номенклатурный работник, функционер, окончивший Высшую партийную школу. Он принес ей новость, услышанную от коллег: насильственное переселение всех евреев на Дальний Восток должно начаться 15 марта после казни «сионистов» на Красной площади[49].

Журналист Зиновий Шейнис, длительное время собиравший свидетельства подобного рода, приводит их несколько, в том числе бывшего сотрудника госбезопасности, а затем работника аппарата ЦК Николая Полякова, который утверждал, что был назначен секретарем комиссии по депортации евреев (председателем комиссии, по его словам, стал новый партийный идеолог Михаил Суслов)[50]. Тот же Поляков сообщал, что списки подлежащих депортации отделяли «чистых» евреев от полукровок (этих следовало депортировать во вторую очередь) и что на Дальнем Востоке спешно строились бараки, непригодные для жилья.

Я был бы готов отнестись скептически к этому, слишком уж сенсационному, утверждению, поскольку не все, что исходило от Шейниса, в точности соответствовало действительности, но как раз данную информацию подтвердила и тогдашний начальник пенсионного управления Министерства социального обеспечения РСФСР – Ольга Голобородько, которая интересовалась в Совете министров, придется ли и как выплачивать пенсию депортированным евреям, и ответа не получила, поскольку чиновники Совмина, что вполне очевидно, никаких инструкций на этот счет не имели[51].

Тогда же был издан подписанный Сталиным «приказ № 17» с грифом «Совершенно секретно», которым предписывалось «незамедлительно уволить из МГБ всех сотрудников еврейской национальности, вне зависимости от их чина, возраста и заслуг»[52].

Известный американист, академик Георгий Арбатов рассказывает в своих воспоминаниях со слов крупного советского разведчика Бориса Афанасьева, что «в начале 1953 года были получены предписания увеличить в связи с предстоящим «наплывом» заключенных «емкость» тюрем и лагерей и подготовить для перевозки заключенных дополнительное количество подвижного железнодорожного состава».

Хорошо осведомленный о событиях того времени, будущий сотрудник международного отдела ЦК Александр Бовин подтверждает сообщение Г. Арбатова: «Судя по тому, что мы знаем, речь шла не только об уничтожении еврейской элиты, а о том, чтобы уничтожить или заключить в огромное гетто всю еврейскую общину Союза»[53].

О том же самом я слышал непосредственно от Бориса Мануиловича Афанасьева, подлинная, не русифицированная, фамилия которого была Атанасов. Этот старый болгарский революционер, ставший советским шпионом-убийцей (он был причастен к ликвидации в Лозанне перебежчика Игнатия Рейса и к другим «мокрым» делам Лубянки), работал к концу жизни заместителем главного редактора журнала «Советская литература» (па иностранных языках). Сначала без большой охоты, а потом, отпустив невидимые тормоза и увлекшись, Афанасьев поведал о том, что на депортацию всех московских евреев Сталин отвел максимум три дня. Для тех, кто не успеет за это время погрузнться в вагоны, чекистам предстояло найти «какой-то выход на месте». Нетрудно представить себе, что это был бы за «выход». О том же в моем присутствии рассказывал Лев Шейнин. Хотя сам он в те дни, когда готовилась депортация, находился в тюрьме[54], но, выйдя на свободу после смерти Сталина, восстановил старые связи с крупными чинами госбезопасности и прокуратуры, которые имели касательство к проведению операции. Они тоже подтвердили, что по отделениям милиции были разосланы телефонограммы о составлении списков – причем не только врачей, а вообще всех лиц «определенной» национальности. Шейнин рассказывал это на скромном застолье в доме нашего общего приятеля, полковника юстиции, профессора Аркадия Полторака, вместе с которым он работал в советской части обвинения на Нюрнбергском процессе. Полторак тоже многое знал, и за столом сидели еще какие-то осведомленные люди, в том числе один крупный аппаратчик из международного отдела ЦК (В. Шапошников).