Пока Сципион доживал свои последние недели и месяцы в Литерне, в сенат явилась делегация от Евмена Пергамского, возглавляемая братом царя Афинеем. Как явствовало из их слов, Прусий, вынашивавший планы завоевания соседних стран, обратился за военной помощью к Филиппу Македонскому, с которым состоял в родстве по материнской линии. Сенат решил послать Фламинина разобраться с Прусием на месте. Действительно ли крупнейший римский специалист по связям с Грецией не ставил перед собой иных задач кроме урегулирования взаимоотношений между двумя соседскими государствами? Можно ли допустить, что в Риме понятия не имели о том, что при дворе Прусия находится Ганнибал? Нам это кажется неправдоподобным, между тем сразу в нескольких источниках (Плутарх, «Фламинин», 20, 5; Аппиан, «История Сирии», 43; Тит Ливий, XXXIX, 51, 1–2) упоминается о том, как поразился Фламинин, узнав, что Ганнибал в Вифинии, и как сурово отчитал он царя за недальновидное гостеприимство. Корнелий Непот («Ганнибал», 12, 2) остается единственным, кто со всей определенностью заявляет: бывший консул узнал об этом еще в Риме от вифинских послов и немедленно поделился ценными сведениями с членами сената, после чего и получил задание выяснить, насколько информация соответствует действительности. Вторая неясность в этом же вопросе связана с тем, что нам неизвестно, стоит ли верить древним историкам, в частности Непоту, когда они утверждают, что именно Фламинин потребовал у Прусия выдачи Ганнибала, или же царь Вифинии сам проявил инициативу, желая выслужиться перед Римом. Личность Прусия, конечно, мало у кого способна вызвать искреннюю симпатию (кстати сказать, Корнель в своем «Никомеде» довольно точно отобразил колебания этого слабохарактерного человека), и, возможно, в силу этого в традиционной историографии утвердилось мнение, что справедливо именно второе предположение, хотя, повторим, никаких оснований античные источники для подобного толкования не дают.

Как бы там ни было, застать Ганнибала врасплох Фламинину не удалось. Изгнанник всегда помнил, что римляне охотятся за ним, и нисколько не заблуждался насчет Прусия, все слабости которого успел изучить. В Либиссе, на южном побережье полуострова, чуть западнее Никомедии, у него имелось тайное укрытие — если верить Плутарху («Фламинин», 20, 7), настоящая лисья нора со множеством ходов и выходов, в том числе семью подземными. Когда Ганнибалу сообщили, что солдаты Прусия уже у него в передней, он послал слуг проверить остальные пути отступления. Увы, и их успели заблокировать царские стражники. И тогда он принял яд, который на всякий случай носил при себе постоянно. Повествуя об этом эпизоде, Тит Ливий (XXXIX, 51, 9-11) не удержался, чтобы не вложить в уста своего героя предсмертное слово. Разумеется, нет никаких шансов, что слова, приводимые историком, на самом деле принадлежали великому карфагенянину, однако для нас они интересны тем, что отражают бытовавшее в Риме и других странах тогдашнего мира отношение к довольно-таки подлому убийству уже старого человека (Ганнибалу исполнилось 63 года, и Плутарх назвал его «несчастной птицей, у которой годы вырвали все перья»; Плутарх, «Фламинин», 21, 1), человека, чья смерть уже ничего не могла изменить. Итак, призвав в свидетели богов, Ганнибал громко назвал Прусия предателем, а римлян обвинил в пороке, которым они сами сотни раз укоряли его — в пуническом вероломстве.

«Детища Александра» — под таким емким названием несколько лет назад вышла в свет очень интересная работа (J. Sirinelli, 1994), посвященная близким и дальним наследникам великого завоевателя. В ней читатель найдет рассказ о диадохах и эпигонах, о создании Александрийской библиотеки и о многом другом, что определило облик позднего эллинизма, о существовании Греции после Греции, похожем на пышное цветение осенней розы. После Ганнибала наследников не осталось — ни прямых, ни отдаленных. В толстенном томе, собравшем под одной обложкой всех «знаменитых людей», между листами которого славный Кризаль [139] любил хранить свои манишки, Ганнибал единственный из всех был гражданином государства, исчезнувшего с карты мира меньше чем полвека спустя после гибели героя. Личную трагедию его жизни усугубило крушение его отчизны. Очевидно, по этой причине Ганнибал и не удостоился чести занять свое место в сочинении Плутарха, где «параллелью» ему, бесспорно, служил бы Сципион, также обойденный вниманием историка. Потому и в нашей памяти Ганнибал стоит особняком. Упрощая, можно сказать, что он — тот самый герой, который из своего времени явился в наше, вернее, в классическое время, из которого уже потом вышли мы, чтобы написать свою страницу истории. Истории без продолжения…

Во всяком случае, без продолжения для Карфагена. Пытаться угадать, во что превратилось бы Западное Средиземноморье, если бы великому сыну рода Баркидов удалось осуществить все, что он задумал, занятие столь же увлекательное, сколь и бессмысленное. Поэтому мы предлагаем сосредоточить свои усилия на решении задачи более конкретной и сулящей результаты более ощутимые, а именно: какой след оставил Ганнибал в истории своего времени и, как ни парадоксально это звучит, в истории города, его победившего. Дело в том, что мы убеждены: без энергичной встряски, устроенной нашим героем миру, в котором жил он, мир, доставшийся в наследство нам, имел бы иные черты.

Именно так назвал свою крупную работу А. Тойнби (A. J. Toynbee, Hannibal’s Legacy, 1965), уточнив в подзаголовке, что речь идет о влиянии войны с Ганнибалом на жизнь Древнего Рима. Этот пространный и поразительно емкий двухтомный труд британского ученого представляет собой развернутый анализ проблемы, до него лишь пунктирно намеченный другими исследователями, в частности Гаэтано Де Санктисом (G. De Sanctis, 1923, pp. 260–261). Вместе с тем в заключительной части книги (t. II, pp. 486–517) достаточно заметна тенденция к неоправданному, на наш взгляд, завышению роли этого наследия, против которого мы хотели бы предостеречь читателя. Тойнби считает, что именно вторжение Ганнибала, вынудившее Рим к внутренним политическим преобразованиям, стало первопричиной того, что британский ученый называет «Столетней Римской революцией», начало которой ознаменовалось реформами Тиберия Гракха, проведенными в 133 году. От этого утверждения действительно остается всего лишь шаг до предложения видеть в «римской революции» (Рональд Сайм), с приходом к власти Октавиана Августа завершившейся установлением принципата, отсроченный реванш Ганнибала. Вслед за другим блестящим знатоком «эпохи Сципионов» (P. Grimal, 1975, р. 144) мы, пожалуй, удержимся от соблазна делать этот шаг.

Вместе с тем не вызывает никаких сомнений, что поход Ганнибала оказал на Рим и всю Италию давление такой огромной силы, настолько ускорил ход событий, что его можно смело считать причиной «мутаций» (J.-P. Brisson, 1969, pp. 33–59), поразительных не только быстротой своего возникновения, но и широчайшим размахом. В первую очередь перемены, конечно, затронули армию [140]. В промежутке между 218 и 202 годами никаких принципиальных изменений в природе римской военной машины, с которой пришлось столкнуться Ганнибалу, не произошло. Конечно, в 216 году, после Канн, Рим пошел на то, чтобы пополнить свои сильно поредевшие легионы рабами, выкупленными за счет казны, и даже приговоренными к смерти убийцами и уголовниками (Тит Ливий, XXIII, 14, 2). Но если не считать этих действительно чрезвычайных мер, в остальном римская армия продолжала оставаться армией граждан, то есть по-прежнему носила ощутимый отпечаток «элитарности» — ведь «пролетарии», то есть, в римском понимании этого слова, люди, не имевшие иной собственности кроме детей, служить в ней не могли. И вот в течение всего нескольких лет полностью сменилась военная концепция, включая подход к военному руководству.