— Надо втолковать присяжным, что это является косвенным признанием вины.

— Примет ли суд такую трактовку, — вздохнул Фененко. — Присяжные будут смотреть в рот председательствующему, а Болдырев переведен в Киев недавно и, по слухам, ходит на задних лапах перед Ванькой Каином.

— Не угодно ли пикантную историю про вашего нового председателя, — предложил Карабчевский.

— Ой, как интересно, — оживилась Ляля, заскучавшая от разговоров на юридические темы.

— Защищал я кого-то, сейчас даже не вспомню кого именно, в одном уездном городишке, — начал адвокат. — Вдруг поздно вечером в мой номер стучится дама в густой вуали, молоденькая и миловидная…

— Вот я вас и поймала, великий юрист, — в восторге воскликнула Ляля. — Как же вы определили, что она миловидная? Ей пришлось снять вуаль?

— Ну, неважно, что она там сняла. Это к делу не относится, — улыбнулся Карабчевский. — Дама оказалась женой местного прокурора, а обратилась она ко мне с забавнейшей просьбой помочь ее мужу, которому в случае успеха обещали повышение. «Мой Федя очень ненаходчивый и робкий, — умоляла она. — Я каждый раз боюсь, что он оскандалится на суде. Я даже помогаю ему готовиться к делам, пишу ему шпаргалки для выступлений». Признаться, я был слегка ошарашен и спросил свою гостью, неужели она полагает, что я буду действовать против своего подзащитного и помогу обвинителю выиграть дело. «Что вы, Николай Платонович! — замахала руками жена прокурора. — Мы с Федей и не мечтаем выиграть. Я лишь умоляю вас подсказать Феде несколько свежих мыслей, чтобы потом все сказали: прокурор выступил достойно, но что он мог сделать против самого Карабчевского?» Мне это показалось забавным, и я согласился отужинать с прокурорской четой.

— Ох, подозреваю, не бескорыстно вы оказали вашей гостье такую любезность, — погрозила пальчиком Ляля.

— Напрасно, сударыня! И в мыслях не держал. Ну-с, познакомился я с Федей, и стало мне жаль его миловидную жену. Жалкий, тупой, шляпа шляпой! За ужином я подбросил ему несколько аргументов, но старания мои пропали зря, так как на следующий день обвинитель сказался больным, и дело было отложено. Когда я рассказал эту историю своим помощникам, они превратили имя незадачливого прокурора в нарицательное обозначение серости. Сейчас у меня в конторе то и дело слышится: «Не будь Федей» или «Это речь, достойная Феди». Вообразите мое изумление, когда зашел я перед началом процесса к вашему председателю. Сидит такой величественный, грудь в орденах, а пригляделся — Федя. И черт меня дернул спросить, как поживает его прелестная супруга?

Ляля захихикала:

— Это жестоко, Николай Платонович. Я слышала, что жена от него сбежала.

В коридоре зашумели голоса, дверь распахнулась и в комнату вступил невысокий господин с саквояжем в руке. «Наверное, Маклаков», — предположил Фененко, и Карабчевский подтвердил догадку, обратившись к вошедшему:

— С приездом, Василий Алексеевич…

Более он ничего сказать не успел, потому что на пороге в сопровождении толпы журналистов возник Грузенберг. Вспыхнул магниевый порошок, ослепив всех находившихся в комнате. Грузенберг повернулся в профиль — под вспышкой сверкнуло стеклышко пенсне. Адвокат махнул рукой в белой перчатке.

— Все, господа, все! Антракт!

— Оскар Осипович, ради Бога. Несколько слов для нашей газеты.

— Почему только для вашей? Где иностранные корреспонденты? Отбыли на телеграф. Так верните их! Я имею сделать важную декларацию, так и запишите в свои блокноты: адвокат Грузенберг будет апеллировать ко всему прогрессивному обществу. Через четверть часа я выйду.

Оскар Осипович Грузенберг был интеллигентным и образованным человеком. Если бы не занятия адвокатской практикой, он бы, наверное, стал профессором русской словесности. Он обожал Пушкина и всю литературу девятнадцатого века. В обычной жизни он был мягок и даже застенчив, внимательно выслушивал чужое мнение и даже в случае несогласия возражал весьма вежливо и предупредительно, стараясь ничем не задеть и не обидеть собеседника. В зале суда он резко менялся, словно черный адвокатский фрак превращал его в другого человека. Он становился самоуверенным и нетерпимым, вещал громко и язвительно, позволял себе колкие замечания в адрес оппонентов. Однако полное преображение происходило с адвокатом, когда он защищал евреев, особенно по политическим делам. Здесь уж Грузенберг никому не давал спуска. Глаза адвоката горели священным огнем, он не мог усидеть на месте, вскакивал, перебивал свидетелей, не боялся дерзить прокурору, устраивал перепалку даже с судьями. За эту страстность при защите еврейских интересов его очень ценили соплеменники. И хотя безудержный напор иной раз приводил к проигрышу процесса, адвокат никогда не отступал от своей манеры.

Грузенберг захлопнул дверь перед носом репортеров и, выворачивая носки лаковых штиблет, подбежал к Карабчевскому:

— Каково! Специальный подбор присяжных! А как вам поверенные гражданской истицы? Устав уголовного судопроизводства заимствовал эту конструкцию у французов, в более совершенном германском уголовном процессе не допускается участие каких-либо поверенных. Если родственники убитого бесстыдно пытаются содрать деньги с бедного Бейлиса, пусть лично потрудятся отстаивать свои интересы в суде.

— В данном случае это работа черносотенцев, — робко пояснил Фененко. — Мать мальчика буквально силой заставили вчинить гражданский иск и пригласить поверенных. Шмаков — настоящий маньяк, помешанный на всемирном еврейско-масонском заговоре. Мне рассказывали, что на стенах его кабинета развешаны фотографии семитских носов.

Грузенберг пренебрежительно отмахнулся.

— Шмаков сам по себе не такой злой старик, как о нем думают. Просто больной на голову. Мы уже сталкивались с ним лет десять назад на Гомельском процессе. Помните, Арнольд Давидович?

— Еще бы, — с энтузиазмом откликнулся Марголин, — я совсем юным помощником присяжного поверенного сразу попал на такое выдающееся дело. Собственно, гомельские события восходили своими корнями к кишиневскому погрому, перед ужасами которого бледнели пытки инквизиции…

— В Кишиневе я тоже защищал вместе с Зарудным, — перебил его Грузенберг. — И все время задавал себе вопросы: что я делаю в зале суда, зачем произношу речи, к чьей совести взываю, когда не речи надо произносить, а бить и хлестать по тупым обывательским мордам, хлестать до тех пор, пока они не научатся держать свои грязные руки подальше от евреев. К счастью, после кишиневского кошмара еврейство встрепенулось от своего квиетизма. Еврейской молодежи надоело безропотно терпеть измывательства. В Гомеле были организованы дружины самообороны, и на сей раз погромщики не остались безнаказанными. Но разве у нас правосудие! Произошла переоценка юридических ценностей. Деяние, всегда считавшееся правомерным, было объявлено преступным. Самооборона была уподоблена скопищам погромщиков, ее морально чистые цели охарактеризованы как проявление племенной вражды. Мы с Арнольдом Давидовичем и другими защитниками выразили категорический протест против такого подхода к нашим подзащитным.