вернется в Югославию. Другого выхода она не видела. В один из Татьяниных дней к ней в гости на новую квартиру приехал брат. Она чуть узнала его. Он сильно изменился, похудел, глаза ввалились, волосы стали почти седыми. Заметив ее встревоженный взгляд, Лев попытался подбодрить сестру, мол, ничего страшного, небольшая усталость от поездки. Она понимала, что все далеко не так просто. В Минске, где он жил, опять началась «охота на ведьм», и Лев очень рисковал снова попасть в немилость властям: лишиться прописки и в 24 часа покинуть квартиру. Татьяна не виделась с братом два года. Им было о чем поговорить. Лев был единственным человеком в мире, с которым она могла быть до конца откровенной, рассказать ему все, как на исповеди. Он молча слушал ее и, как в детстве, гладил своей рукой ее шелковые волосы. В тот вечер Татьяна так и не решилась спросить у Льва о его невесте Люде Врангель, о жене Ирине. Эти женщины исчезли из его жизни в тяжелые минуты лишений. К чести своей, Лев не потерял чувства юмора, он по-прежнему веселил Татьяну анекдотами и дразнил, как в детстве, Татьянкой-обезьянкой. Когда сестра рассказала об обществе, в котором она живет, о том, как тяжело ей найти общий язык с этими людьми, Лев попытался все превратить в шутку, дабы не усугублять мрачные мысли Татьяны. Они долго говорили о Владо. Наконец она могла излить душу, могла не прятать ни от кого своих истинных переживаний. Лев нежно заглянул ей в глаза: «Бедняжка моя… Пришла любовь, подразнила, ушла… И все равно это счастье, что она заглянула».

Вот уже ее лагерные воспоминания: «Молча стоим шпалерами по семь человек у лагерной вахты. Нас много, старух, девочек, женщин, — черная масса в черных тяжеленных бушлатах, в черных ватных штанах, в непомерных валенках. Рассвет еще не скоро. Прожектор выхватывает конвой, рвущихся собак. Мороз. В фашистском государстве все это называется концентрационным лагерем, а в нашем коммунистическом — исправительно-трудовым. Вчерашняя пурга опять замела дорогу на лесоповал, дорогу каторжников, пять километров вытягиваем ноги, хватаясь за сугробы. За нами остается что-то похожее на дорогу, все-таки полторы тысячи ступней, а над головой звезды… Огромные северные звезды… Хоть бы пургу, бешеную, сатанинскую вьюгу, чтобы замело и небо, и землю, и лагерь, и вахту, чтобы все смешалось в ад, чтобы вернуться в барак, упасть на нары, в чем есть и как есть, и не шевелиться. Лес валят мужчины. Их уже перевели на следующий участок. Мы, женщины, не должны их видеть, мы должны обрубать сучья и складывать лес в штабеля. Между нами и уголовницами идет битва не на жизнь, а на смерть, за место под сосной. Выжить можно только под верхушкой. Мы, интеллигенция, оказываемся под основанием. Приемов не знаем. Когда взвалили на плечи сосну, у одной учительницы хлынула из ушей кровь. Выручили нас, как и всю послевоенную страну, «работяги», простой народ, арестованный миллионами, чтобы здесь работать бесплатно за пайку хлеба. Они нам показали, что и как надо делать. Но это стало началом конца: голодные, обессиленные, мы через день-два — в больнице. Пурга кончилась, и в окошко барака вплыла луна… Огромная… Здесь все огромное. Звезды огромные… Солнце огромное. Луна огромная… Мозг чугунный… По нему бьют железкой… Подъем… Неужели я когда-нибудь была ребенком…»

И все же Татьяна Окуневская все выдержала и вернулась. И когда в 1999 году видишь ее на экране телевизора, то понимаешь, что это именно та женщина, которой можно восхищаться. Эта умная и прекрасная женщина достойна поклонения.