Значит, главный районный хулиган и задира приютил еврейскую девочку-сироту, защитил ее от бескрайней холодной вселенной. Что же это напомнило Розе? Историю с Анной Франк? Или… Какой все-таки надрывный и дешевый сюжетный ход! Просто бесстыдная спекуляция!

– Так вот что ты ей купил?

– Ну, допустим. И что? – чуть не плюясь, отбивался Арчи.

– Значит, вы с Эдит удочерили девочку-еврейку?

Арчи скорчил рожу, оскалился, укоризненно поднял палец кверху.

– Ладно, хватит тут умничать! Это наше семейное дело, ясно? Она же не виновата в своем происхождении!

– Да – не больше, чем…

Но договорить Роза не смогла. Тело диктовало свои команды – а язык, губы, произносившие слова, оказались тут второстепенными исполнителями приказов. Эта неожиданная встреча напрочь лишила Розу сдержанности. Она прижала маленькую ладошку, державшую звезду Давида, к своей груди, как будто эта безделушка могла благословить их обеих одновременно. А потом, опустившись на колени, она крепко обняла девочку и притиснула ее к своей вздымающейся груди. Девочка вела себя спокойно и, похоже, ничему не удивлялась, и ей на волосы уже начали капать Розины слезы. Арчи передернул плечами, скривил рот, закатил глаза: против бурного натиска еврейских страстей он оказался бессилен, как обычно. А Роза, спрятавшись за ширмой своей грусти, поняла, что это уже не ее сценарий. Все – продолжения сериала не будет.

– Ну, хватит вам. Я уже смотреть больше на это не могу!

Голос Арчи звучал теперь гораздо нежнее, это был почти шепот. Еще бы ему не быть нежным – ведь он снова победил! Победил, как всегда.

– Вот гляжу я на тебя и понять не могу: почему ты не взяла на воспитание собственного внука?

Роза ничего не ответила. Она отпустила девочку, и та отошла поближе к Арчи, под его грузный протекторат.

– Или, может, ты вообще была против всей этой квакерской чепухи?

Ах ты безмозглая мартышка, да плевать я хотела на все эти религии! Но нет уж, Роза не станет больше подавать реплик. Пускай последнее слово останется за Арчи. Хватит ей уже разговаривать вслух с тенями, бегающими по комнате, с этими цветными отсветами электронно-лучевой лампы, которые накладывались на серый внутренний экран ее желаний.

– Не дело это, чтобы родня ссорилась из-за таких-то вещей, а? Если б не эта еврейская девчушка, то я, старый пес, так бы дураком и остался. Есть над чем поразмыслить!

Аплодисменты. Титры.

Была ли та книжка про быка вообще первой книжкой, которую он помнил? Если нет, тогда, может быть, это была первая книжка, на блестящей картонной обложке которой отпечатки его детских пальцев стали первыми отпечатками, первая книжка, страницы которой он перелистывал первым. Пожалуй, у него в комнате в коммуне и были какие-то грязные мягкие книжки с картинками. Наверняка были. Но ни одну из них вспомнить не удавалось. Были конечно же другие книжки из муниципальной школы № 19 или из библиотеки – книжки, безбожно затрепанные множеством детей до него, – со всякими кошками, медведями, буксирами, паровыми экскаваторами, Сничами, – но все это никакого особенного впечатления на мальчика не произвело. Мать читала ему вслух “Алису в стране Чудес и в Зазеркалье” – старенького, ветхого издания “Херитедж” военных лет – это он точно помнил, потому что позже Стелла Ким, навещавшая его, привезла ему ту самую книжку, вместе с другими памятными вещами, подаренными Мирьям. Но эта книжка про быка перекочевала в школу-пансион вместе с ним: он всегда держал ее при себе, как надежный оберег; со временем он начал немножко стыдиться этого, особенно когда остальные мальчики переключились на подростковые детективы, научную фантастику, комиксы и даже тайком припасенные номера “Плейбоя”, – и все-таки этот стыд вовсе не был мучительным, потому что Серджиус оставался в Пендл-Эйкр “самым младшим”, даже когда перестал быть самым младшим.

Серджиус, официально оказавшись на положении “младшего брата” для всей школы, пользовался особыми поблажками – все старались относиться к нему с пониманием. Мальчик лишился родителей в таком возрасте, что еще не задавался многими вопросами, а потому всякий, кто вздумал бы издеваться над ним из-за пристрастия к этой детской книжке, немедленно получил бы отпор. Как бы дело обстояло в другой школе – кто знает? Но в добром пансионе Пендл-Эйкр всякие насмешки прекратились, как только не стало Мирьям и Томми. Наверное, и соученики, и учителя, и директор, и жившие при пансионе советники, – все думали, что эта книжка – талисман, память об умерших родителях. На самом деле, в отличие от “Алисы”, стоявшей на полке в полной неприкосновенности, эта книжка про быка вовсе не была талисманом, как-то связанным с его матерью или с обоими родителями. Она вообще не имела к ним ни малейшего отношения. Скорее, это был талисман, напоминавший мальчику о его единственной встрече с Санта-Клаусом.

Кем он был по праву рождения? Чистокровным хиппи и наполовину светским евреем. Учитывая такие данные, а также Розино испепеляющее презрение ко всем и всяческим обрядам и церемониям, маячившим где-то на заднем плане, у мальчика не было почти никаких надежд на празднование Рождества. Никто его не баловал, хотя он был единственным ребенком в доме, полном взрослых. Никому даже в голову такие пустяковые мысли не приходили. Те меркантильно-декоративные перемены, которые в конце декабря вдруг постигали погружающийся в темноту город, в коммуне на Седьмой улице служили лишь поводом для глумления и шуток, для временного освобождения нескольких комнат (жильцы помоложе уезжали на праздники к родственникам), а также для очередных или внеочередных посиделок “на травке”. Ну, а напоследок там бурно отмечали Новый год – вот и всё.

Может, Томми с Мирьям и были историческими материалистами. Но бытовыми материалистами – ни в коем случае. Мальчик научился презирать собственность еще до того, как узнал, что это слово означает. Запреты, внушавшиеся ему с самых малых лет, походили на библейские заповеди: Не возжелай пластмассового барахла. Не вожделей того, что рекламируется в “Луни Тюнс”. Не мечтай, что тебе купят солдатика “Джи-ай-Джо” – гнилой символ военщины. Не взалкай сладких зерновых хлопьев. Да будут кубики твои вытесаны из дерева. Старые вещи лучше новых, да и тех желательно иметь поменьше, коллективное имущество предпочтительнее припрятанных личных запасов. Все это не давало практически никаких шансов Рождеству и Санта-Клаусу. Нельзя сказать, что мир мальчика был лишен книжек и игрушек – скорее, его комната была перевалочным пунктом и временным приютом для множества книжек и игрушек. Они доставались ему от кого-то еще, а потом чаще всего передавались кому-нибудь по эстафете дальше, истрепываясь до бесконечности – и таким путем, через такое любовное обращение, как бы очищались от своих тлетворных свойств “товара” – даже если речь шла о разрекламированных в мире торговли персонажах вроде Снупи или Барби. Допускались ли хоть малейшие отступления от правил? Ну, пожалуй, Томми любил надувать воздушные шарики. Взяв мальчишку в охапку, Томми отправлялся в винный погребок на Авеню С, где продавались воздушные шары (по тридцать девять центов за пачку – яркостью они неизбежно привлекали детское внимание и в то же время не находились в запретной зоне всяких карамелек, жевательных резинок или бейсбольных карточек), а потом, вернувшись в коммуну, надувал их один за другим. Мальчик полагал, что уж шарики-то по определению “новые”: он ведь своими глазами видел, как папа их покупает. Но они не были подарками. Их даже игрушками-то нельзя было назвать. К тому же они даже не принадлежали исключительно детскому миру, потому что, когда в комнатах сгущался дым от марихуаны, то шариками вовсю играли и взрослые.